П а п а: Величие твоего духа, Ваноцца, заражает меня и в то же время пугает. Франческо мертв, а Чезаре жив. Пусть он живет, пусть будет первенцем! Он станет великим, раз того желает сама судьба.

Папа позвонил, велел подать ужин и окончательно развеселился.

Ф а у с т: Дьявол, избавь мир от этого чудовища! Иначе ты на себе испытаешь ярость, которую вызывает во мне само его существование.

Д ь я в о л: Ты опять, как истинный сын праха, говоришь бессмыслицу. Ты забыл, кто этот человек, чей он наместник на земле? Ты забыл, кто я, каковы мои возможности и права?

Ф а у с т: Ты должен!

Д ь я в о л: Иди и охлади свой пыл в объятиях его распутной дочери. Радуйся, что ты столь близок с тем, кто обладает властью. Быть может, эта близость принесет тебе пользу в день Страшного суда.

О Франческо забыли. Папа был занят только одной мыслью: какая же арена действий больше всего соответствует отважному духу Чезаре, где он сможет найти наиболее достойное применение своим могучим силам? Чезаре между тем короновал неаполитанского короля руками, обагренными кровью брата, и это вызвало в душе Фридриха Неаполитанского мрачные предчувствия, которые впоследствии полностью оправдались^{86}.

Дьявол позаботился о том, чтобы Фауст был осведомлен обо всех подробностях, и тот, злобно смеясь, смотрел, как кардиналы и все послы Испании и Венеции (им также было все известно) вышли к городским воротам навстречу братоубийце и в полном составе консистории, с триумфом проводили его на аудиенцию к папе, который принял сына чрезвычайно приветливо. В день возвращения Чезаре Ваноцца сняла траур и вечером устроила празднество, на котором присутствовала вся римская знать.

Вскоре после этого Чезаре сбросил опротивевшую ему кардинальскую шляпу, сменил ее на меч и был торжественно посвящен в гонфалоньеры папского престола.

Дьявол с радостью наблюдал, как Фауст самыми разнузданными наслаждениями старается заглушить сомнения, которые начинали терзать его сердце. Он видел, как каждая низость, свидетелем которой становился Фауст, все больше ожесточала его сердце, как его ослепленный ум окончательно убеждался в том, что все происходящее перед его глазами коренится в самой природе человека и что этим мерзостям следует так же мало удивляться, как тому, что волк есть хищник, безжалостно раздирающий все, чем он может утолить свой голод. Дьявол поддерживал размышления Фауста софизмами, из которых впоследствии философы создали целые системы. Он расточал все богатства земли, добывая отовсюду драгоценности, а Фауст неистовствовал среди римских дев и женщин, уничтожал счастье бесчисленных семей и все же не мог насытить свою жажду разрушения, так как считал, что человечество все равно обречено на гибель. Уроки Лукреции давно отравили его чувства, сладострастие убило дремавшие в нем добрые порывы. Если раньше он только ненавидел людей, то теперь к этой ненависти присоединилось еще презрение, и дьявол уверял его, что именно отношение к людям отличает умного человека от глупца. Узы, связывавшие его с человечеством, порвались, и он пришел к выводу, что миром правит рука деспота, который, не заботясь об отдельных людях, следит только за развитием и сохранностью целого. Теперь мир казался ему бурным морем, в которое бросили род человеческий, предоставив его произволу дикого ветра. Одного этот ветер разбивает о скалу, а другого прибивает к гавани, причем тот, кто погиб, не справившись со стихией, должен еще отвечать за это, хотя ему дали руль, сделанный из негодного материала и сломавшийся при первом ударе волн.

Александр отправился в Остию^{87} на охоту. Его сопровождала огромная свита, состоявшая из кардиналов, епископов, светских дам и монахинь. Монахинь брали из монастырей по особому выбору, чтоб их присутствие придало еще большую красоту и блеск роскошным пиршествам. Дьявол все время находился около папы, а Фауст был неразлучен с Лукрецией. В Остии каждый мог свободно предаваться порывам своей плоти, и в течение нескольких дней там царил такой разврат, какому могли поучиться даже Тиберий и Нерон. Фаусту представилась возможность наблюдать человека во всей его отвратительной наготе, как выражался дьявол. Но что означали все эти сцены в сравнении с планами, которые папа, отдыхая от изнуривших его развлечений, развивал перед своими сыновьями в присутствии Фауста и дьявола? Здесь было решено убить Альфонсо Арагонского, супруга Лукреции, и тем доказать французскому королю, что курия намерена окончательно порвать с королем Неаполитанским и что папа готов помочь Франции завоевать корону Сицилии. Людовик XII^{88} при содействии Александра уже вторгся в Италию, и Борджа предвкушали скорое осуществление своих замыслов. Лукреция, поручив это кровавое дело своему брату, уже считала себя вдовой. Затем был составлен план следующего похода, целью которого было завладеть всеми городами Италии, всеми замками и землями итальянских владетельных вельмож, а их всех, вместе со всеми их наследниками, убить, чтобы не осталось в живых ни одного человека, который мог бы впоследствии предъявить свои права и беспокоить царствующий дом Борджа заговорами. А чтобы добыть средства на содержание войска, Александр и Чезаре продиктовали Лукреции список богатых кардиналов и прелатов, которых следовало одного за другим отравить, после чего их имущество по закону становилось собственностью Ватикана.

После этого тайного совещания все отправились ужинать. Папа так радовался своим планам и близости их осуществления, что пришел в безудержно веселое настроение и превратил пир в вакханалию, подробности которой можно найти у Петрония^{89} или Светония^{90}. Но при этом он все-таки не забыл о нуждах государства: разгоряченный вином, он спросил у присутствующих, как он может увеличить доход папского престола, чтобы осуществить несколько походов. Были сделаны самые разнообразные предложения, пока наконец Ферара ди Модена, епископ Патрийский, достойный министр Александра, торговавший церковными должностями с аукциона, не предложил под предлогом грозящей войны с турками начать продажу индульгенций по всей Европе и, как истинный панский финансист, прибавил:

— Безумное заблуждение людей, которые верят, что от грехов можно откупиться деньгами, — вернейший источник богатства папы.

Лукреция, лежавшая на коленях отца и игравшая белокурыми локонами Фауста, сказала с улыбкой:

— Список индульгенций заключает в себе множество нелепых, устаревших и смешных грехов, на отпущении которых не очень-то разживешься. Он был составлен в наивные варварские времена, и давно пора составить новый тариф грехов, для чего Рим может дать самый лучший материал.

Общество, разгоряченное вином и сладострастием, радостно приветствовало эту удачную выдумку. Папа предложил каждому из присутствующих называть новые грехи и стоимость их отпущения, чтобы затем выбрать наиболее распространенные, а следовательно, и наиболее доходные.

Ч е з а р е: Святой отец, предоставьте это кардиналам и прелатам, они лучше с этим знакомы.

Ферара ди Модена, епископ Патрийский, взял на себя обязанности секретаря.

О д и н из к а р д и н а л о в: Хорошо, тогда я начну обсуждение и назову первый источник богатства. Пиши, Ферара! Я задаю тон, остальные меня поддержат. Отпущение каждого плотского греха всякому лицу духовного звания, с кем бы он ни совершил его, будь то с монахиней, в самом монастыре или вне его, со своей кровной родственницей, или свояченицей, или с духовной дочерью, дающее право сохранить за собой любую из церковных должностей и возможность получения новых бенефиций^{91}, должно стоить девять золотых, внесенных в папскую казну.