Вся преисподняя рукоплескала балету, и сатана обнял дьявола Левиафана^{24}, устроившего это представление и сумевшего так топко польстить повелителю, одним из капризов которого было тщеславное желание слыть среди дьяволов основателем наук^{25}. Часто он надменно похвалялся тем, что якобы произвел их на свет, прелюбодействуя с дочерьми земли, чтобы увести людей от прямого, простого и благородного сердечного чувства, сорвать с их глаз завесу счастья, показать им их ограниченность и слабость и заронить в их души мучительные сомнения о смысле их существования на земле. Он хвастался и тем еще, что учил людей так рассуждать о боге и добродетели, чтобы они перестали поклоняться первому и следовать второй. Он добавлял при этом:

— Мы воевали против неба смело и открыто, и я дал им по крайней мере оружие для вечных схваток со всемогущим.

Жалкое хвастовство! Допустят ли когда-нибудь люди, чтобы у них отняли то, чем они особенно гордятся и чем больше всего злоупотребляют?

Я прошу читателя подумать вместе со мной о том, сколь сходны между собой все дворы мира тем, что знатные и богатые приобретают милость повелителя, и получают награды за заслуги, труды и пот людей малых и незаметных. Левиафан выдавал себя за автора этого аллегорического балета, принимал ласки и благодарность сатаны, а между тем балет был сочинен немецким придворным поэтом^{26}, который лишь недавно умер с голоду и, следовательно, — в отчаянии, в силу чего душа его немедленно отправилась в ад. Он сочинил этот балет по приказанию Левиафана, обладавшего удивительной способностью открывать таланты; он сочинил его, сообразуясь с новыми вкусами, царившими при дворе его теперешнего повелителя. Вероятно, он столь едко осмеял науки потому, что они так плохо его кормили. Впрочем, быть может, Левиафан, хорошо знавший, что именно нравится сатане, и дал ему кое-какие указания. Как бы там ни было, награду получил только один Левиафан, а исхудалая тень немецкого придворного поэта сидела скрючившись за одной из скал театра и с глубокой скорбью смотрела, как сатана осыпает ласками Левиафана, присвоившего себе плоды чужих трудов.

Веселые пьяные дьяволы подняли теперь такой шум, что заглушили даже вопли осужденных на вечную муку. Вдруг с поверхности земли донесся до преисподней могучий голос Фауста, который проник в бездну с помощью волшебных чар, чтобы вызвать одного из могущественнейших князей темного царства. Против силы Фауста нельзя было устоять. Сатана возликовал и, поднявшись, обратился к присутствующим:

— Это зов Фауста. Только такому смельчаку могло это удаться. Только он, отважнейший, мог решиться с такой силой стучать в медные врата преисподней. К делу! Человек, подобный ему, стоит тысячи жалких бездельников, которые грешат как нищие и самым обыденным способом попадают в ад.

И он обратился к дьяволу Левиафану, своему любимцу:

— Тебя, самого утонченного соблазнителя, самого жестокого ненавистника рода человеческого, я прошу подняться на землю и завладеть душой этого смельчака, оказывая ему опасные услуги. Лишь ты сумеешь пленить и насытить жадное сердце и гордый беспокойный дух отважного, а потом ввергнуть его в отчаяние. Поднимись и рассей туман школьной премудрости в его мозгу. Пылающим огнем сладострастия сожги в его сердце благородные юношеские чувства. Открой перед ним сокровища природы, окуни его в жизнь, чтобы он ею пресытился как можно быстрее. Пусть видит он, что порок люди венчают лаврами, а справедливость и невинность попирают ногами. Таков ведь их обычай. Покажи ему страшные, уродливые сцены человеческой жизни. Пусть о и перестанет понимать ее смысл и цель и за этими ужасами уже не видит больше промысла и долготерпения предвечного. И когда наконец порвется связь между Фаустом и остальным миром,!когда утратит он веру в высокое назначение своего рода, когда огонь чувственности и жажда наслаждений угаснут в нем, когда ничто уже больше не будет ему дорого и червь раскаяния начнет точить его совесть, тогда только открой перед ним с присущей тебе адской силой все последствия его деяний и его безумия и покажи ему, как они отразятся на будущих поколениях. И когда отчаяние овладеет им, низвергни его в ад и вернись к нам победителем.

Л е в и а ф а н: Сатана, почему ты снова обращаешься ко мне? Ты ведь знаешь, что мне уже давно опротивел весь род человеческий и самая земля, место его бессмысленных деяний. Что можно сделать из этих жалких творений, неспособных ни на добро, ни на зло? Золото, честолюбие или сладострастие быстро превращают в подлеца того, кто в свое время гнался за призраком добродетели. А те одиночки, которые все же решаются вступить на путь порока, поворачивают обратно с полдороги, испугавшись призраков своего жалкого воображения. Будь это хотя бы горячий, гордый испанец, мстительный, коварный итальянец или веселый, сластолюбивый француз! Но немец?! Ведь это ленивые чурбаны, рабски преклоняющиеся перед знатностью и богатством, перед всякими выдуманными различиями между людьми. Они воображают, что их государи, что сильные мира сего сделаны из лучшего материала, чем они сами. Они считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям^{27}. Разве они не живут совершенно довольные под игом феодальной тирании, при которой каждый кто хочет и как хочет дерет с них шкуру? Донеслось ли до тебя из этой страны за последние столетия хоть одно слово возмущения против тирании? Выражение немецкая свобода, правда, есть в их языке, но они не знают еще магических слов, доводивших других сынов праха до безумия: права человека и равенство. Потому среди немцев не могут появиться люди, делающие честь аду. Долой немцев! Они слишком любят законность, слишком чтят свою жалкую мораль, государственный порядок и долг верности монарху. Еще не было случая, чтобы представитель этого народа, нисходя в ад, проявил достоинство и величие. Вот лучшее доказательство, что среди них нет выдающихся умов. Я имею в виду тех, кто смело критикует все жизненные отношения, кто стремится завладеть алмазным щитом самостоятельной мысли, о который разбиваются все небесные и земные предрассудки. Покажи мне человека, который готов рискнуть своей душой, чтобы сохранить силу и величие, — и я отправлюсь на землю!

С а т а н а: Левиафан, неужели дьяволов, как и сынов праха, должны ослеплять предрассудки? Человек, который нам нужен, может родиться в любой стране. Фауст тебе это докажет. Он — один из тех, кого природа создала для великих дел, кого она одарила жгучими страстями и наполнила духом возмущения против давних договоров человечества. Когда такой дух прорывается сквозь эту паутину, он похож на пламя, которое, чем сильнее оно бушует, тем быстрее уничтожает материю, дающую ему жизнь. Фауст — один из тех зараженных эстетизмом философов, которые хотят постигнуть воображением то, что недоступно холодному рассудку. В случае неудачи они смеются над всяким знанием и провозглашают своим божеством чувственную страсть и наслаждения. Подымись же на землю, Левиафан, скоро в Германии запылает огонь, который охватит всю Европу. Семена безумия уже пускают побеги, которые будут разрастаться и жить столетиями, ибо немец не скоро откажется от того, за что однажды взялся.

— Браво, ваше сатанинское величество! — крикнула вдруг одна из теней, более высокого ранга, в почтительном ожидании стоявшая за спиной сатаны. — И пусть скептик это запомнит. Да, за что немец однажды взялся, того он уже не бросит!

Дьяволы удивились смелости жалкой тени, но балет и изобретение Фауста привели сатану в столь благодушное настроение, что он, милостиво взглянув на тень, спросил: