Вид Рима и его величественных развалин, над которыми, казалось, еще реял могучий дух древних римлян, поразил Фауста. Он довольно хорошо знал историю, и ожившие воспоминания и мысли об этом исключительном народе подняли и его дух. Однако новые жители этого города, некогда царившего над миром, скоро наполнили душу Фауста горечью и отвращением. По совету дьявола, они выдали себя просто за двух немецких дворян, которых привлекло в Италию величие Рима, однако их одежда и свита, их щедрость заставляли думать, что они не простые дворяне. Аббаты и матроны, сводники и сводни, шарлатаны и шуты окружили их и стали предлагать им свои услуги, едва лишь весть об их прибытии проникла в те слои общества, которые избрали себе прибыльное ремесло жить за счет человеческих пороков и легкомыслия. Предлагая Фаусту своих сестер и дочерей, жен или родственниц, римляне описывали их прелести и достоинства с таким пламенным красноречием, что окруженный со всех сторон Фауст не знал, с чего начать. Так как это сводничество самым забавным образом было облечено одновременно и в одежду безудержного сластолюбия и в тогу строгой религии, то Фауст пришел к заключению, что этому народу религия только для того и нужна, чтобы успокоить и усмирить негодующий внутренний голос человека, который протестовал против людских злодеяний и постыдных поступков.

На следующий день после приезда они получили приглашение посетить кардинала Чезаре Борджа^{74}, одного из многочисленных незаконных сыновей папы; для них был устроен роскошный прием, и Чезаре обещал представить их его святейшеству папе. В сопровождении многочисленной свиты, роскошно одетые, они отправились в Ватикан, и дьявол вместе с Фаустом целовал туфлю его святейшества. Фауст делал это с благоговением искреннего католика, считающего папу именно тем, за что тот себя выдает, а дьявол думал про себя: «Если бы Александр знал, кто я в действительности, то, вероятно, мне довелось бы видеть его у своих ног».

По окончании официальной церемонии папа пригласил их в свои личные покои, где он мог разговаривать с ними свободнее. Здесь они познакомились и с другими детьми папы — знаменитой Лукрецией^{75}, с Франческо Борджа, герцогом Гандии^{76}, и другими.

Папе так по вкусу пришлось общество красивого и ловкого дьявола Левиафана, что с первой же встречи он отнесся к нему с особой благосклонностью, которая, как мы увидим, вскоре перешла в полную интимность.

Фауст больше разговаривал с кардиналом Борджа, и тот развернул перед ним столь соблазнительную картину веселых развлечений и сладострастных удовольствий, которые можно найти в Риме, что Фауст уже не понимал, находится ли он в Ватикане или в храме земной Венеры. Кардинал ближе познакомил его со своей сестрой Лукрецией, супругой Альфонсо Арагонского. Казалось, эта женщина была воплощением чувственной страсти, облеченной в самую обольстительную форму. Принимая Фауста, Лукреция была так пленительна, что совершенно покорила его и с первого же взгляда возбудила в нем пламенное желание получить из ее рук пенящийся кубок блаженства, который она подносила ему с чарующим искусством.

За несколько дней Фауст и дьявол стали своими людьми в семействе папы. Однажды вечером их пригласили в Ватикан на спектакль, который удивил Фауста больше, чем все, что ему до тех пор довелось увидеть при папском дворе. Играли «Мандраголу». Благородный Макиавелли^{77} написал Эту легкомысленную комедию, чтобы дать римскому двору яркое представление о дурных нравах духовенства и доказать, что оно является причиной падения нравственности у мирян. Но он ошибся в своих благородных намерениях, как ошибся и позднее, когда пытался разоблачить злодеяния деспотизма, написав своего «Государя». Мелкие итальянские тираны и их опора — монахи провозгласили опорой тирании самого Макиавелли, то есть именно того человека, который ненавидел тиранию сильнее, чем кто-либо из смертных, и книгой своей стремился нанести ей смертельный удар. Ослепленный народ настолько поддался влиянию обманщиков, что в своем спасителе стал видеть убийцу.

Так было и здесь. «Мандраголе» аплодировали; много вечеров подряд она забавляла папский двор, и никто, кроме дьявола и Фауста, не понял, что одобрение папы и всего духовного клана делает сатиру Макиавелли еще более ядовитой. Фауст видел, как сам папа, кардиналы, монахи и светские дамы восторженно рукоплескали сценам, которые, по его мнению, даже развратные римские императоры не позволили бы изобразить в театре. Но вскоре он перестал удивляться, так как ему пришлось увидеть еще более поразительные сцены, происходившие уже в действительности, и убедиться, что деяния Александра и его детей превосходили все, что история до тех пор вписала в позорную летопись человечества. Лукреция, которую влекла к Фаусту не столько его значительная наружность, сколько дорогие подарки, вскоре открыла перед ним прежде неведомые ему глубины сладострастия, и ее объятия показали ему, что папскому двору доступны тайны, о которых весь прочий слабоумный христианский мир даже и не подозревает. Сблизившись с Лукрецией, он узнал о ее кровосмесительной связи с двумя ее братьями — кардиналом и герцогом, — а застав ее однажды у папы, ее родного отца (и Фауст и дьявол имели к нему тайный доступ), Фауст убедился, что делил Лукрецию не только с братьями, но и с его святейшеством. Единственным, кого она не удостаивала своими милостями, был, казалось, Альфонсо, имевший честь называться ее супругом. Теперь Фауст понял причину ненависти кардинала к своему брату, — это была ревность к ласкам Лукреции. Фауст не раз слышал, как кардинал клялся жестоко отомстить герцогу.

Целыми днями Фауст всячески ублажал свое сластолюбие — то в городе, то при дворе, — а по вечерам он имел обыкновение докучать дьяволу рассуждениями о порядочности людей. Он возмущался всем, что видел, но у него не было ни сил, ни желания противостоять своим собственным склонностям. Обычно он заканчивал свои ламентации возгласом:

— Как такое чудовище могло стать папой?

Дьявол, хорошо осведомленный о том, как происходило избрание Александра VI (вероятно, кто-нибудь из князей ада присутствовал тогда в конклаве^{78}), рассказал ему, как Александр, будучи вице-канцлером папского престола, заручился голосами кардиналов, а когда достиг цели и они потребовали, чтобы он выполнил свои обещания, то одних он прогнал, а других, под разными предлогами, предал жесточайшей казни.

Ф а у с т: То, что они были достаточно развращены, чтобы избрать его папой, я еще понимаю, но то, что они терпят его теперь, — это уже свыше моего разумения.

Д ь я в о л: В Риме им очень довольны. Он заботится о черни, грабит и убивает знать, и своими преступлениями он возвысит папский престол больше, чем все его предшественники. Могут ли жители желать себе лучшего папу, чем тот, который освящает их пороки своим собственным примером и доказывает им своими поступками куда лучше, чем любыми индульгенциями, что человек может не бояться никакого греха?

Постановлением консистории^{79} папа назначил своего старшего сына Франческо генералом священного престола, и кардинал тотчас же решил устранить брата, чтобы дать своему честолюбию более широкое поле действия. Мать кардинала Ваноцца^{80} рассказала ему, что папа намеревается создать для Франческо трон на развалинах итальянских княжеств и осуществить через своего первенца все планы, связанные с возвышением дома Борджа. Кардинал, державший у себя на службе сотни наемных убийц, сразу послал за своим верным Микелотто^{81} и обратился к нему со следующей речью: