Нет, сегодня вечером Роза не совершит этого ритуального жеста, не повернет в его сторону высокомерно вскинутую голову… Она поглощена своим кавалером, она смеется, томно опершись на его руку… Ох, до чего же хорошо знал он этот смех, именно этот смех, ее смех. Он не шелохнулся. И молча пропустил вперед себя Орельена.

— Твои дамы не с тобой?

Он, Орельен, забыл даже поздороваться с Розой и Эдмоном. Каждому своя боль, каждому своя любовь. Эдмон пожал плечами. Нет. Как же так? Ведь Береника… Да, знаю. Но в самую последнюю минуту… У женщин вечно что-нибудь с нервами…

Орельен не мог удовлетвориться столь неопределенным объяснением и продолжал настаивать.

— Ведь мы пришли смотреть картины, — заявила Роза. — Верно, Эдмон?

Слова ее прозвучали не очень убедительно. Эдмон произнес что-то, но из-за джаза никто не расслышал. Поток новых посетителей оттеснил их в глубину зала. Тут Роза заметила мужа. И ласково помахала ему рукой.

Он пил медленными глотками, нет, упивался, именно упивался этим ничего не значащим жестом. Не этого жеста он ждал — но ведь надо понять тоже и Розу: в такой толкотне, в такой давке… Вот так всегда. Он старался не видеть окружающих ее людей, старался пробраться поближе, ей, должно быть, слишком жарко в горностае.

— Ты не собираешься снять пелеринку?

А он ее понесет. Роза не расслышала его слов, и доктору пришлось повторить свой вопрос.

— Горностай? Нет, нет, Джики, я предпочитаю остаться в пелеринке.

Он настаивал.

— Да что с тобой, милый? Эдмон, пойдите, принесите мне чего-нибудь выпить.

Эдмон пошел выполнять приказание Розы, а за ним поплелся Орельен.

— Объясни, наконец, в чем дело?

— Ты же знаешь, какая стала Бланшетта. С тобой я могу говорить откровенно. Она устроила ужасную сцену, когда я сказал, что заеду за Розой; а ведь я, слава богу, уже вышел из того возраста, когда водят за ручку… словом, начались крики, слезы, в таком виде на люди не покажешься. А Береника не пожелала оставить ее одну.

— Мне она ничего не просила передать?

— Нет… погоди-ка… Нет, наверняка нет…

Сердце Орельена замерло, вот-вот остановится. Он уже не чувствовал духоты. Все разом померкло. Зловещий вечер, зловещий праздник. Что это такое они барабанят? Просто голова разрывается. Вдруг стала ощутима вся нелепость этих людей, этого дурацкого карнавала. Ничего не велела передать. А что ей стоило?

— Послушай, Эдмон, это невозможно, она должна была тебе сказать…

— Я же тебе говорю, что не передавала!

Орельен постарался скрыть свое разочарование самым что ни на есть светским способом:

— Видишь ли, это невежливо по отношению к Замора, он все-таки писал ее портрет!

Эдмон насмешливо захохотал. Орельен не понял, что так развеселило его друга. Он снова и снова повторял, что это просто невежливо. Вдруг Эдмон схватил его за руку и шепнул:

— Смотри-ка кто пришел…

Орельен поглядел в указанном направлении. Несмотря на неотвязную мысль о Беренике, он на минуту забыл о своей тревоге, о самом себе и невольно поддался странному ощущению. Он знал, что здесь ожидается именитый гость, но верил в его приезд не больше, чем в явление персидского шаха, хотя клялись, что шах непременно будет… Это был не шах, а некто еще более примечательный, хотя, как ни странно, здешние зеваки, казалось, даже ничего не заметили. В дверях, высоко подняв плечи, властно выдвинув подбородок, стоял немолодой желтолицый мужчина с небрежно подстриженными усами, с низким лбом, с черной шевелюрой, в которой серебрились седые пряди, и какими-то странными, как у краба, движениями. Хотя он явился в штатском, сомнения быть не могло… это Манжен. Возле него стояла дама, рассеянно игравшая концами темного шарфа, удивительно похожая на своего спутника, как будто на изготовление их обоих пошел один и тот же материал, — словом, одного поля ягоды. Орельен узнал графиню де Ноайль. Генерал пытался проложить ей в толпе дорогу. Вид у нее был утомленный. Орельен услышал ее слова:

— Ох, этот джаз!

Он взглянул на Эдмона. У обоих в голове бродили одни и те же мысли. «Он, Манжен, здесь… Как странно!» Оба — и Барбентан и Лертилуа — служили в армии Манжена. А там был не санаторий.

— Когда тебя уже не было, когда ты уехал, значит, в самом конце, я видел его как-то на дороге в Мобеж, вечером, после взятия Лаона, — еле слышным шепотом произнес Эдмон. — Он сидел в машине и распекал саперов за то, что те недостаточно быстро засыпают воронку. Уже и тогда у него была такая морда, и держался он, словно аршин проглотил. Саперы рассвирепели и стали швырять в его машину камни, а он хоть бы бровью повел…

Орельен пожал плечами. Не совсем-то подходящее место для подобных воспоминаний. Манжен…

— Верно, его ненавидели, но и уважали, — заметил он. — В конце концов Манжену мы больше чем кому-либо обязаны нашей победой.

Эдмон ядовито рассмеялся:

— Нашей победой! Эх ты, дуралей!

Генералу и поэтессе удалось наконец пробраться в ротонду.

Орельену уже некого было ждать. И не было никаких причин торчать здесь. Она не придет. До чего же отвратительны все эти люди! Отвратительны даже тем, что так не похожи друг на друга. Отталкивающее и мрачное безумие этих картин, пустозвонство, бессмысленное кружение по залу, этот идиотский ночной вернисаж, и беспардонная светскость этих паяцев. «Ах, какая прелесть!» — пропищала какая-то пигалица в локончиках, надеясь привлечь внимание Замора, который не знал, как еще угодить князю Р., соседу Орельена по дому на острове Сен-Луи, его-то тогда так боялась встретить на лестнице Мэри де Персеваль. Оркестранты сидели в буфете и, хотя джаз умолк, публику в покое не оставили. Низенький пучеглазый толстячок — Жан-Фредерик Сикр сел за рояль и начал исполнять свои произведения.

Орельен постепенно прокладывал себе путь к выходу. У дверей ему поклонился Марко-Поло, словно самому близкому своему родственнику. Машину Орельен поставил в маленькой боковой улочке, а в машине запер пальто. Было холодно, и вдруг совершенно неожиданно повалил мокрый снег. Орельен в растерянности постоял на улице; он никак не мог решить — идти ли вверх по бульвару Сен-Жермен или же, наоборот, спуститься к набережным? Подняв воротник, он вдруг зашагал к Сене, потому что издали заметил освещенные окна бара. Он вихрем ворвался туда.

Оконные стекла запотели. В мертвенно-белом свете ламп несколько посетителей играли в карты. В углу за столиком сидела парочка и беседовала о чем-то, тесно сдвинув головы. Орельен спросил, где телефон.

На другом конце провода долго и нудно звенел звонок. Должно быть, на улице Рейнуар уже давно спали. Орельен хотел было повесить трубку. Удобно ли звонить в такой поздний час? Но раздумал и продолжал слушать звонки. Никто не подходил к телефону, а он все ждал. Наконец трубку сняли. Чей-то голос… Но не Береники. Он снова чуть не бросил трубку. «Алло, — произнес в трубку голос. — Кто это? Кто это?» Он знал голос Бланшетты. Орельен переспросил: «Бланшетта?»

Должно быть, Бланшетту разбудил телефонный звонок, и поэтому она ошиблась. «Это ты, Эдмон?» — произнесла она, и в голосе ее прозвучала такая радость, такая безумная надежда, что у Орельена не хватило духу продолжить разговор. Сам не зная, что делает, он молча повесил трубку.

Так и стоял он перед замолкшим телефонным аппаратом, мучаясь мыслью: «Что она подумает?» Береника, та спала… Значит…

Он заплатил за телефонный разговор и отправился под дождем на поиски своей машины.

Он бродил по Монмартру до изнеможения. Какие-то нелепые призраки возникали в памяти: душный ресторан Люлли; ярко освещенный бар «Эль Гаррон», где он почему-то встретил Симону с незнакомым аргентинцем; негры из бара на перекрестке Пигаль-Фонтен; на заре сандвичи с цыпленком в закусочной, где, стоя, лакомились девушки; продавщица цветов, которая спала, положив голову на столик, а швейцар «Кавказского замка» смеха ради таскал из ее корзины оставшиеся фиалки.