— Простите, — прошептала она.

Старик замолчал и взглянул на Беренику. Он немного запыхался и с трудом дышал сквозь свои пышные усы.

— Вы хотели мне что-то сказать?

Береника утвердительно кивнула своей белокурой головкой.

— А я-то тут как дурак распинаюсь насчет своей живописи… И совсем не вижу, что… — Но тут же добавил: — Вы хотите поговорить со мной об Орельене?

— Да, но…

Дядя Блез пожал своими старчески сутулыми плечами. Ну и болван. Не видит, что человек умирает от желания поговорить… Эта крошка с головой погружена в свои любовные истории. Хоть влюблены-то они по-настоящему? Старик усадил Беренику на табурет. С мастерской художника эта комната имела только то сходство, что вместо потолка здесь была стеклянная крыша, откуда лился дневной свет. Больше всего она напоминала просторный чулан для разного старья. Беренике почудилось, будто художник посадил ее сюда с умыслом, так, чтобы освещение получалось наиболее выгодным с живописной точки зрения.

— Нет, не здесь, не сейчас, — сказала она. — Можно повидаться с вами без… без?..

Он проследил направление ее взгляда, обращенного в сторону будуара Марты. Улыбнулся. Почему же, конечно, можно.

— Хотите завтра?

Они условились встретиться завтра в Пале-Рояль. Он знал там одно кафе, где иногда играл в шахматы.

Что ни говори, а вернисаж в полночь — это нечто неслыханное и невиданное — событие. Надо было быть Замора, чтобы додуматься до таких вещей. Никогда еще этого не бывало. Только представьте себе — в полночь после театра смотреть картины при искусственном свете. Именно из-за света и была выбрана полночь. Из-за того, что художники всем надоели с их вечными разговорами о свете. Картина должна быть написана так, чтобы ее можно было смотреть при любых обстоятельствах, в любом месте, с изнанки, на улице, утром или вечером… Следовало бы даже писать специально для ночного мрака фосфоресцирующими красками. Словом, у Замора на все был готов ответ.

Он прекрасно знал, что делает, знал, что после театра не сразу люди ложатся спать, что на Монмартре ночные заведения открываются поздно, что не каждый день ходят в «Беф» и что, помимо всего, вернисаж — развлечение, за которое не надо платить. Словом, именно то, что требуется для богатой публики, для людей светских, которым плевать на пошлые семейные вернисажи. Говорили даже, что выставку посетит сам персидский шах, прибывший накануне в Париж. Словом, получилось нечто весьма шикарное и в то же время попахивающее скандалом. Говорили также, что дадаисты, эти юные безумцы, рвут и мечут потому, что на вернисаже будут подавать виски и шампанское и что они явятся с перочинными ножами и будут кромсать дамские платья. Кое-кто испугался, — ведь эти хулиганы способны на все. Но, дорогой мой, неужели вы спасуете перед ними?

Орельен явился на вернисаж задолго до сбора публики. Ему не сиделось на месте. Береника должна была приехать на выставку вместе с четой Барбентанов. Все четыре зала галереи Марко-Поло, представлявшей собой ротонду с двумя смежными помещениями в левой части и с квадратным салоном справа, где устроили буфет, были еще почти совсем пусты, получалось что-то весьма просторное, хотя на самом деле тут негде было разойтись, и каждому невольно приходила мысль, как же разместится публика, ведь народу будет уйма. Полицейский комиссар установил на сегодняшний вечер одностороннее движение по примыкающей к галерее улице, а для стоянки машин отвели ближайший переулок.

Галерея была залита ярким светом. Замора заменил все лампочки на более сильные: пусть у людей рябит в глазах. Это был первый в Париже опыт с таким освещением. Новинка. Говорят, что в Нью-Йорке… Так или иначе, ни один цвет не мог устоять перед таким освещением, все краски разложились на оттенки спектра, красные переходили в оранжевые, а лиловые — в шоколадно-коричневые. Замора было на все это наплевать. Что такое свет? Предрассудок. Художник явился сюда в сопровождении миссис Гудмен и четы друзей: он — невзрачный тип, с заложенным от насморка носом и в сногсшибательном пиджаке, она — стопроцентный Монпарнас: на голове шелковый бирюзового цвета тюрбан, платье, вроде рясы, и не спускает со своих костлявых рук какую-то неописуемо желтую собачонку. Орельен пожалел, что надел смокинг. Замора щеголял в белой, наглухо застегнутой куртке; чтобы в нос сразу же шибало Буэнос-Айресом, — объяснил он. Хозяин галереи, жирный брюнет в пиджачной паре из ворсистой ткани, португальский купец, который неизвестно почему называл себя Марко-Поло, с узенькими усиками, подбритыми над губой так, что они, казалось, росли из ноздрей, — озабоченно вертелся среди публики, размахивал руками в перстнях и орал, потому что сандвичи задержались где-то в пути. Две или три парочки бродили по залу и говорили вполголоса, будто попали в гости к незнакомым людям.

Почтительно поздоровавшись с миссис Гудмен, особенно эффектной в бледно-голубом платье с огромным декольте, открывавшим спину, — и какую спину! — Орельен сделал вид, что ему пора идти осматривать выставку, хотя смотреть тут было нечего: картины-манифесты уже давно навязли у всех в зубах. Точно такие десятками висели у «Независимых». Замора выставил также свою большую картину, похожую издали на анатомический срез кожи (ее отказались принять даже у «Независимых», ибо посреди среза было написано некое, весьма выразительное словечко), а далее следовали отчаянные и доводившие до отчаяния фантазии, вперемежку с небольшого формата рисунками, выполненными в достаточно претенциозной манере, грубыми расплывчатыми штрихами — смотрите и толкуйте, как вам угодно. Ими украсили буфет и холл. Две смежные комнаты отвели под целую серию портретов и голов бретонок. Тут уж прямо напрашивалось сравнение с журнальными иллюстрациями, с эскизами для модных портновских ателье, с ученическими рисунками. Акварели или же рисунки тушью и красками. В бретонках имелась своя прелесть, вид у них был типичных потаскушек, глаза разной величины, с косинкой, губы, пожалуй, слишком даже выразительные. Замора подглядел у кого-то манеру писать кружева, вернее, изображать несуществующие кружева лишь намеком. В этом, безусловно, что-то есть. Ненадолго, конечно. Но пока еще есть. А ведь Замора чуть не умирал с хохота, когда ему говорили о рисунках Родена! Правда, смех его немного напоминал веселье игрока в очко, которому говорят о профессиональном игроке в покер.

То, чего искал Орельен, не желая, чтобы его поиски были замечены посторонними, ибо публика уже начала собираться, находилось в последнем зале, где яркий свет буквально резал глаза. Дальнозоркий Орельен издали увидел искомое, но заставил себя идти не прямо туда. Его коробило, он заранее знал, что не справится с чувством отвращения, и в то же время его подмывало нездоровое любопытство посмотреть, что получилось. Он уже заранее представлял себе, что получилось, памятуя первый эскиз, виденный в мастерской художника. Кажется, особых изменений Замора не внес, пожалуй, даже совсем не внес. Орельен приблизился к портрету Береники.

— Ах, дорогой Лертилуа! Вы — и здесь! Объясните нам, пожалуйста, где мы находимся, в сумасшедшем доме?

Само собой разумеется, это воскликнул полковник, явившийся сюда с супругой. Пришлось отделаться от них несколькими банальными фразами. Как, неужели полковник и его супруга не знакомы с Замора? «Догадываюсь, вы приглашены сюда по рекомендации мадам де Персеваль…»

Повинуясь какому-то неясному инстинкту, Орельен говорил чуть ли не шепотом. Его смущали громкие крики четы Давидов. Он боялся, что его услышит миссис Гудмен. А сам исподтишка косил глазом на Беренику. Похоже на портреты бретонок. Полковник предложил ему сигарету. Откровенно говоря, не стоило бы здесь курить. И без того духотища, а публика все прибывает. Что-то будет через четверть часа? Полковник был совершенно прав: Орельен не заметил скопления народа и, только оглянувшись, увидел, что галерею вдруг наполнили зрители. Возможно, Береника уже пришла…