— Стало быть, он и был аптекарем…

— Он служил в аптеке, а аптекарем не был… Работал артельщиком по доставке лекарств в большой аптеке на Севастопольском бульваре. Развозил лекарства по домам на специальном трехколесном велосипеде… ничего не поделаешь, выбирать не приходилось. Хорошо еще, что он захотел жениться на Люси, ведь она салат подожгла. Так и разъезжал на своем велосипеде… А та аптека для всего Парижа заказы выполняла… и раскатывал целые дни… Так что у Люси хватало времени начищать свои кастрюльки. Но настоящего аптекаря, мосье, в нашем роду не было.

Не переставая болтать, мадам Дювинь обметала пыль с мебели, передвигала безделушки на камине, оправляла занавеси. Потом вдруг остановилась в задумчивости: «Ни одного даже самого завалящего аптекаря!»

«Как странно укладываются факты в мозгу мадам Дювинь, — думал Орельен. — Значит, с ее точки зрения, иметь в роду аптекаря — позор?» Как бы угадав ход мыслей Орельена, мадам Дювинь пояснила:

— Мы люди простые, маленькие люди… с какой стати настоящий аптекарь женился бы на Люси? Аптекарь — он ведь барин…

Ах, вот оно в чем дело! Аптекарь — это барин.

— Мосье сейчас душ будет принимать? Я уже зажгла. Вода, должно быть, согрелась…

Эта фраза донеслась до ушей Орельена из соседней комнаты, где сейчас орудовала щеткой мадам Дювинь. Орельен прошел в туалетную комнату. Ох, как хорошо принять теплый душ! За занавеской, отгораживавшей душ, блаженно поеживалось длинноногое голое тело, жмурились от мыла сонные глаза.

Мадам Дювинь была уже забыта. И ее истории тоже. Орельеном вновь овладело то ночное наваждение. Первой его мыслью при пробуждении была Береника. Он ничего не знал о Беренике. Ничего не знал о ее жизни. Живет где-то в провинции. Муж — аптекарь. Дьявол в ризнице, как сказал о ней Эдмон. От этой фразы он никак не мог отделаться. Она чудеснейшим образом противоречила его первому впечатлению. Орельен подумал, что с ним всегда так: из-за какой-нибудь ничтожной детали он пускается на поиски приключений. Пример тому — восклицательные знаки госпожи де Персеваль. И фраза Эдмона о Беренике сыграла ту же роль. Он вспомнил лицо Береники, ее закрытые глаза. Жена аптекаря… В конце концов это для него так же экзотично, как и в представлении мадам Дювинь. В их роду тоже не было аптекарей. Он докрасна растер тело жесткой перчаткой.

— Ну и что же, мадам Дювинь? — спросил Орельен, возвратившись в спальню и кутаясь в халат песочного цвета. — Что же случилось потом с вашей Люси?

Мадам Дювинь молитвенно сложила руки. Щетка при этом движении выскользнула на пол, но мадам Дювинь быстро ее подняла, аккуратно поставила в уголок, затем снова молитвенно сложила руки, высоко, до уровня груди, подняв локти, и обратила к небесам жалостливый взгляд.

— Люси? Горе нам! Люси! Люси! Люси снова сошла с ума, только у нее началось буйное помешательство.

— Как так? А разве он не…

— Разогнал кровь?.. Разогнать-то разогнал, на наше горе. Чересчур разогнал, мосье… муж ее, вот этот самый аптекарь Камиль, по всему Парижу гонял на велосипеде, и куда бы он ни завозил лекарства, повсюду были женщины, клиентки, горничные… Надо вам сказать, мосье, что их аптека была не простая, а вы понимаете, особая, против дурных болезней… на Севастопольском бульваре, само собой разумеется. Ну вот мало-помалу Камиль и бросил дом. Напрасно наша Люси начищала кастрюли и линолеум, — ничего не помогло. Он ее оставил, так, ради одной нестоящей бабенки. На Люси жалко было смотреть! Кровь-то уже разогналась. Она воображала себя собакой… Бегала за людьми и гавкала: гав… гав… Да, мосье, прямо так и гавкала! Просто жалость! Пришлось надеть на нее смирительную рубашку. Ах ты господи боже мой!

Этот крик относился уже к Орельену, потому что он попытался было открыть окно, а ветер с дьявольским свистом захлопнул раму и придавил ему пальцы. Лертилуа так и остался у окна, размахивая рукой и прыгая с ноги на ногу, словно мальчишка, которому больно. Должно быть, здорово жжет и даже кровь пошла. Мадам Дювинь схватила искалеченную руку.

— Бедняжка мосье! Бедняжка мосье! Ну и мерзкая развалюха! Мосье должен переехать в новый дом! Только в старых домах такое случается! Слава богу, что кровь пошла, не так хоть больно, сейчас утихнет, потом левая рука, она не правая… нужно промыть арникой или хоть йодом смазать.

Ни арники, ни йода в доме не оказалось. Мадам Дювинь сделала своему хозяину выговор… Что только у нынешних молодых людей в голове, не держат ни йоду, ни арники.

— Ладно, — ответил Орельен, замотав палец носовым платком, — сейчас схожу к аптекарю за йодом.

Кто не испытывал странного чувства при встрече с любимой женщиной, занимающей все ваши помыслы, но еще мало знакомой вам, — странного чувства, как будто перед вами незнакомка? Тут достаточно пустяка: то ли она изменила прическу, то ли надела другое платье, а возможно, таково воздействие общественных мест, — но только вы не узнаете ту, чьи черты, казалось, навеки врезались вам в память. Тот, кто не испытал этого разочарования, не знает истинной любви.

Орельен испытывал это разочарование при одной мысли о Беренике, и при этом ему даже не обязательно было видеть ее. Но так как он никогда еще не любил, он и не мог знать, что та невольная досада, которая охватывала его, когда он вызывал в памяти образ Береники, то чувство неудовлетворенности, которое он испытывал при этом, не просто свидетельство слабой наблюдательности. Он не представлял себе, что это-то и есть любовь.

«Только нехороший человек, — с упреком по собственному адресу думал Орельен, — с таким трудом припоминает лица, любое лицо». Вдруг он окончательно уверился, что такой порок присущ ему. «Это потому, — утешал он себя, — что я не физиономист». На самом же деле память его хранила несколько моментальных снимков Береники, но все они были столь непохожи друг на друга, что Орельен не знал, как их свести воедино. Ему даже казалось, что это не одна и та же женщина. Оставленные ею отблески были столь же несовместимы друг с другом, как и черты ее лица в реальной жизни. Он согласен был принять эту особенность, когда видел её въяве, потому что против внешнего вида не поспоришь; но отрицал это в мыслях, ибо, как известно, память издавна слывет неверной и либо склонна приукрашивать, либо просто неспособна воспроизвести то, что составляет истинное обаяние лица. Именно то, неуловимое…

Тогда он начинал восстанавливать по деталям черты, возбудившие в нем столь неправдоподобный интерес. Он мог точно представить себе подбородок, скулы, лоб, ореол ее волос, губы, улыбку, жесты, и когда казалось, все уже сведено воедино, вдруг вспоминались глаза, — и глаза тут же разрушали созданный образ. Они пробуждались, озаряя это лицо своим черным светом, казались еще больше, чем на самом деле, и походили на кусочки антрацита, только гораздо более блестящие. Льющийся из глаз свет затмевал все прочее, даже самое существенное, сам становился сутью…

Орельен говорил себе, что по-настоящему видел ее только в ту минуту, когда, танцуя, она закрыла глаза. Женщина с широко открытыми глазами то и дело становилась между ним и той женщиной с закрытыми глазами, той женщиной, которая, как почему-то казалось ему, жила в его прошлом, в его мечтах, в капризных измышлениях сердца и чувств. Он и пытался поместить ее в своем прошлом, но тщетно. На кого она похожа? Что роднит ее с его прежними подругами? С какой из них? Почему теперь она так неотъемлема от былых его увлечений? Какие радости оставили на ней свой отблеск или свой темный свет? А ведь никто, никто из тех… Ни похожего силуэта, ни похожей тени… и такое чувство, будто что-то проглядывает в глуби зеркала… туманное облачко…

Человек более искушенный и менее самоуверенный, несомненно, поспешил бы прогнать это наваждение, убоявшись рухнуть в бездонную пропасть. Но Орельен даже не подумал об этом. Он не знал, что беглый образ женщины, почти мираж, может грозить опасностью. А если бы ему об этом сказали, он бы еще сильнее, заупрямился.