Но никому еще в присутствии Замора не удавалось увести беседу от его живописи. Картина, красовавшаяся на мольберте, давала для этого богатую пищу. Замора разорвал уже два листа ватмана, и сейчас перерисовывал первоначальный набросок на третий, чтобы потом перенести на четвертый. Береника кое-что уже начинала различать. Поль Дени восторженно охал и качал головой. Когда же она вопросительно взглянула на поэта, требуя пояснений, он ответил ей неопределенным жестом и, покусывая по дурной привычке ногти, улыбнулся. А Замора все продолжал ораторствовать по поводу картины которую не пожелал купить Шарль Руссель:

— Когда я подумаю, какой у него висит Матисс! Почти в два раза больше этой… Бокал, а в нем рыбы красного цвета, вы только представьте себе! В каждой такой красной рыбке ровно полметра. Это же бессмыслица! Но подите же, никого это не шокирует, а вот машины… Знаете, чем они недовольны в этой картине?

— Нет.

— Тем, что зубчатые колеса наглухо сцеплены и не могут, видите ли, вертеться! Ну хорошо, допустим даже, я их расцеплю, все равно на картине колесо ей-богу не завертится. Похоже, что они покупают картину для того, чтобы копировать с нее, сделать по ней, как по чертежу какой-нибудь карбюратор или мотор… Представьте себе любителя живописи, который собирает Ренуара и требует, чтобы купальщица… или покупает Пуссена ради того, чтобы воспроизвести его пейзаж в своем саду…

— Как будто подлинная красота машины не заключается в ее бесполезности, — подхватил Поль Дени.

— Конечно же! Это и есть роскошь…

— Люди не заслуживают роскоши, среди которой живут!

Между мужчинами опять начался спор. Идея роскоши, по мнению Поля Дени, — под стать тому, что Андрэ Жид назвал «бесцельным действием», действием ради действия, не приносящим ни пользы, ни удовольствия делателю, таково было последнее слово той сомнительной морали, которая в двадцатых годах имела среди молодежи огромный успех. Но Замора терпеть не мог Андрэ Жида и поэтому потребовал, чтобы его оставили в покое со всеми этими «бесцельными действиями».

— А знаете, в глубине души я даже доволен, что Руссель не купил картины, — заявил он. — Буду с ее помощью выявлять дураков… Войдет такой дурак в комнату, увидит картину и непременно скажет: «Но ведь такие колеса не могут вертеться». Непременно скажет!

Береника кротко вмешалась в разговор:

— По-моему, нет никакой нужды в бесцельных действиях, чтобы пояснить ваши слова… Эта мысль уже была выражена: «Новое и неиссякаемое наслаждение бесцельных занятий».

Присутствующие удивленно оглянулись на Беренику, будто она сказала непристойность. По законам, управляющим этим мирком, женщинам не полагалось иметь излишних знаний и тем более высказывать их публично. А если еще для подкрепления мысли приводилась цитата — это считалось уже верхом неприличия. Поэтому Береника робко откашлялась и добавила извиняющимся тоном:

— Это из Анри де Ренье…

— Ренье? — хихикнул Поль Дени. — Стало быть, вы наизусть знаете Анри де Ренье?

— Нет, эту его фразу я запомнила просто случайно, в связи с музыкой.

— Какой музыкой?

— Эти слова Морис Равель взял эпиграфом к своим «Благородным и сентиментальным вальсам».

— Ах, так…

Но Замора уже закусил удила. С одной стороны, ему было неприятно, что высказанная им мысль является лишь отголоском изречений Анри де Ренье, а с другой — услышав имя Равеля, он пропустил все прочее мимо ушей. Вообще такова была его обычная система мышления: выхватить из чужой фразы одно имя или факт и прицепиться к ним.

— Равель? А вы знаете, что сказал о нем Эрик Сати?

— Нет, — признался Дени.

— «Сам Равель отказался от Почетного легиона, но его музыка так и просится в кавалерственные дамы…»

— О! О! — произнесла миссис Гудмен со своей обычной удивленной улыбкой.

— Очень мило, — одобрил Поль Дени. — А главное, совершенно точно…

Замора сиял так, будто не Эрик Сати, а он сам высказал этот афоризм. Дени обратился к Беренике:

— А вам понравилось? Смешно, не правда ли?

— Да, — ответила Береника, — но вы сейчас сочтете меня просто дурочкой: кто же прав — Равель или его музыка?

— Ну, уж извините!

— Без музыки мы бы ничего не знали о Равеле, — добавила Береника.

На что Замора возразил:

— Все зависит от того, какого мнения придерживаться насчет Почетного легиона.

Тут Дени и художник заговорщически перемигнулись: еще одна прописная истина. Замора отошел на шаг от мольберта, чтобы оглядеть портрет. В дверь позвонили. Дети с шумом бросились в переднюю. Миссис Гудмен зажгла электричество. И вся комната вдруг словно ожила.

Оказалось, это звонил господин Лертилуа, он извинился за непрошеное вторжение, но госпожа Морель разрешила ему зайти за ней… В гостиной стоял неясный гул: Поль Дени, миссис Гудмен, Береника говорили все разом, и кокет-художник уже изощрялся перед новым гостем.

Орельен взглянул на картину, стоявшую на мольберте. Покачал головой, пробормотал какую-то любезную фразу и вдруг бухнул:

— Простите меня, конечно, но эти колеса не могут вертеться.

— Ну, как вам понравился мой портрет?

Они сидели в «Кафе Мира» на площади Оперы. В ту пору это было одно из спокойнейших мест во всем Париже, особенно по воскресным дням после пяти часов вечера. Большая комната, разделенная аркой на две, стены обшиты желтыми рейками с резьбой в стиле Людовика XVI, кругом ковры, скрадывающие звук, вся прелесть довоенных лет, вся условность парижских любовных драм. Официанты скользят бесшумно, как тени. В углах за столиками шепчутся две-три парочки, какой-то пожилой господин держит за руку молоденькую девушку. На высокий табурет перед стойкой взгромоздился авиатор и пристально смотрит на ручные часы.

Береника не захотела пойти на остров Сен-Луи. Нет, только не сегодня. Прибережем хоть что-нибудь для следующего раза… «Вы ведь меня еще совсем не знаете, Орельен». Он улыбнулся, услышав из ее уст свое имя. Зарядил дождь и пришлось поднять верх машины; им прискучило без толку носиться по улицам, и Орельен привез Беренику сюда, в кафе.

— Бог мой! О каком из ваших портретов вы говорите? Ведь там их целых три и, возможно, каждый в отдельности не так уж плох, но так как он их свел на один лист, получилось бессмысленное нагромождение линий.

— Вы несправедливы, мой друг… Замора хотел передать глаза и рот в движении… как, знаете, на движущейся фотографии… Это очень любопытно, только не знаю, похоже ли…

Орельен грыз бисквиты. Он ответил без улыбки, серьезным тоном:

— Замора хочет похитить у вас вашу тайну… разгадать, почему, когда вы открываете глаза, у вас совершенно другое лицо, чем с закрытыми глазами… только эта тайна не про него…

— А кто же ее разгадает?

— Вот это мне самому хотелось бы знать!

Береника промолчала и закрыла глаза. Он глядел на нее не отрываясь и шептал:

— Вот оно, вот, чудо свершилось, Береника… Все люди могут видеть вас такой, все, кроме вас. Сейчас вы беззащитны, вы признаетесь в чем-то, что вы держите ото всех в тайне. И это — тайна Береники… Нет, нет, не открывайте глаз, ваших прекрасных, черных глаз… побудьте такой, беззащитной. Вы говорите, что я вас совсем не знаю. Вы правы, я не знаю ту, другую, с открытыми глазами, но вот эту, с закрытыми глазами, как же я ее хорошо знаю! И знаю давно. Не улыбайтесь… Это улыбается та, другая, а не моя Береника… потому что ее улыбка… Вы мне не верите? Придете ко мне, и я вам покажу, как она улыбается…

— По-моему, вы просто бредите, Орельен, но мне нравится, когда бредят, — сказала Береника, открывая глаза, чувствуя, что пора их открыть. — Скольким женщинам вы говорили то же самое?

Орельена озадачила эта простая и отнюдь не неожиданная фраза, фраза, которой надо было ждать, ибо он знал, что ни одна женщина на свете не позволит мужчине переступить порог совершенной близости, не сказав этих слов и не услышав от влюбленного клятв и опровержений.