— Есть тут кто-нибудь или нет?

Чей-то голос ответил:

— А что вам?

Орельен хотел было удалиться, чувствуя, что совершит сейчас глупость, но перед ним уже стояла женщина неопределенного возраста, с красным носом, на плечах у нее была накинута черная шерстяная пелеринка, не скрывавшая серого передника.

— Кого вам угодно, мосье?

Орельен невнятно пробормотал: «Мадам Девамбез». Владелица красного носа сухо ответила:

— Мосье Девамбез сейчас в аптеке!

— Да, я знаю, но я хочу видеть мадам Девамбез!..

Тут произошло нечто совсем уж неожиданное. Владелица красного носа вдруг засуетилась, пелеринка переехала наперед, обе руки, как в античной трагедии, простерлись к небесам, и пронзительный голос возопил:

— Как? Вы ничего не знаете? Как же так, бедный мосье?

Орельену хотелось просто удостовериться, живет ли супруга аптекаря в этом доме или нет. И только. Неожиданный поворот событий лишь осложнял дело.

— Стало быть, вы не знаете? Ох, не любительница я объявлять такие вещи! Вы хоть не родственник, надо полагать? Нет? Ну слава тебе господи! Вот уж полгода, как мадам Девамбез скончалась… Долго болела. Как же она, бедняжка, намучилась! Я ей сама банки ставила. А сейчас мосье Девамбез места себе не находит. Мне отсюда слышно, как он иногда целую ночь бродит по комнатам.

Орельен поспешно удалился. Не этого он ждал. Проходя по улице мимо стеклянных дверей аптеки, он увидел в глубине неясный силуэт господина Девамбеза, и ему вспомнился стих Ламартина:

Эту строчку кстати и некстати любил цитировать Гонфрей. Чудак! Он снова подумал о Беренике. Он не переставал думать о ней. Вот такой же представлялась ему и ее участь: овдовевший муж Береники тоже будет плакаться своей привратнице. Орельен сердито пожал плечами.

Как ни старался Лертилуа, он не мог уже приобщиться к миру своего приятеля Гонфрея, к миру жены Шарля, ибо их образ жизни, оптовая торговля шелком были для него книгой за семью печатями. И ему хотелось представить себе существование Береники, не здесь на улице Сент-Онорэ, нет, — ее провинциальное прозябание в маленьком городишке, не известном Орельену даже по имени, ее знакомых, этого самого мужа, который, конечно, не носит пенсне и бороды и, конечно, еще не достиг почтенного возраста господина Девамбеза. Дождевые струи падали теперь с размеренной настойчивостью. Пальцы Орельена нащупали в кармане пакетик. Лепешки от кашля. Бездумно пальцы развернули пакетик, достали одну, потом вторую лепешечку. «Но я вовсе и не простужен», — подумал было Орельен. Однако не только не выплюнул лепешку, но стал усердно сосать. Щеку у него раздуло, совсем как у мадам Дювинь.

Ах, чёрт возьми! Да ведь он собирался купить пузырек йода. Только сейчас он об этом вспомнил. Ну и пусть. Но уже через несколько шагов подумал: «А почему, собственно, пусть?» Как будто нельзя купить пузырек йода в любой аптеке, а вовсе не у господина Девамбеза. Свернув на боковую улицу, он шел и рассеянно глядел по сторонам в поисках аптеки. И действительно, аптека там оказалась. Но только в ином стиле, чем предыдущая. Выдержана в серых тонах. Орельен вошел. Здесь была уйма народу, и хотя клиентов обслуживали три аптекарских ученика, а за кассой восседал сам хозяин (которого, впрочем, никто не осмеливался беспокоить, так как с первого взгляда чувствовалось, даже не обернется), Орельену пришлось ждать очереди довольно долго. На улице еще не стемнело, но в аптеке зажгли свет, и Лертилуа от нечего делать принялся усердно рассматривать лампы с рефлекторами, подсвечивающие витрину, украшенную сосудами с красной и зелёной жидкостью, будто хотел проникнуть в тайны фармакологии. Помещение было просторное, большое, уставленное шкафами без дверок, один угол занимала выставка парфюмерных изделий — пудры, кремов, лаков для ногтей всех оттенков. Рекламы поучали больных, как пользоваться полосканиями или как избавиться от женских болезней и потливости ног. А вокруг прилавка стояли или сидели в уголке самые разнообразные представители местного квартального мирка: домохозяйки с сумками для провизии, забежавшие сюда по пути с рынка, девчушка со своей мамой, какая-то дама весьма чопорного вида, задумчиво оглядывавшая публику, сосед-водопроводчик, отставной чиновник, — все они терпеливо ожидали очереди, чтобы спросить полушепотом нужное им средство, постыдное название коего во всеуслышание повторяли ко всему привычные аптекарские ученики. Хозяйки и здесь не было. Взгляд Орельена невольно привлек один из продавцов. Тоненький юноша, даже высокий в глазах любого человека, кроме Орельена, который считал всех мужчин подряд низкорослыми. Этот юноша мог бы с тем же успехом работать подручным у парикмахера, если, конечно, не считать слишком равнодушного лица и рассеянного взгляда. Очевидно, студент. Блондин, волосы волнистые, лицо худое и совсем юное. Ему не хватало буквально какого-то пустяка, чтобы быть по-настоящему красивым. В общем, должен нравиться женщинам, хотя, на взгляд Орельена, немножко хлипок для настоящего мужчины. Обслуживая покупателей, он не подымал глаз, и Орельен успел заметить, что юноша нервически, очевидно по привычке, то и дело покусывает нижнюю губу. Как ему, бедняге, должно быть, надоела аптека! В эту минуту вошла девушка. Не красавица, но зато молоденькая, и уж по одному этому на нее было приятно глядеть. Юный фармацевт довольно дерзко отвернулся от пожилой дамы, которой занимался, и, улыбнувшись, подставил девушке стул. И эта улыбка открыла перед Орельеном целый мир. Он подумал, что там, в аптекарском заведении у Мореля, должно быть, тоже есть такой вот юный ученик, и он тоже ухаживает за своей шевелюрой, тоже презирает клиентов, но когда в аптеку входит Береника, чтобы поговорить с мужем, лицо мальчика озаряется счастьем. Возможно, он даже немножко волочится за нею… А что, если она его любовница? Ведь и ей тоже, должно быть, осточертели антресоли над аптекой. Уверен, что там именно антресоли. Перед ним снова проплыло лицо с закрытыми глазами, как тогда, во время танца. И кто знает, может быть, все это предназначается такому вот юнцу. Может быть, именно о нем думала она тогда у Люлли, когда Орельен держал ее в своих объятиях. Неприятное чувство… «Вовсе это не ревность, — твердил он себе, — а уязвленное самолюбие. Черт с ней совсем».

— Пузырек йода…

На сей раз он назвал то, что нужно.

Дождь перестал. На мокрый асфальт ложились пестрые полосы света, падавшего от только что осветившихся витрин. Прохожие торопливо шагали, почти бежали, подгоняемые холодом. Орельен очутился на улице с лепешками от кашля в одном кармане и с пузырьком йода в другом. Не раздумывая долго, он зашагал прямо к дому, словно решив, что человеку, запасшемуся лепешками от кашля и пузырьком йода, не остается ничего другого, как отправиться восвояси. Только на площади у «Театр франсэ» он отдал себе отчет в том, насколько нелепо и машинально действует. И так же неожиданно заметил, что до сих пор сосет лепешку, и рассердился. Почувствовал особенно ясно, что ему нечем заняться, еще яснее, чем всегда, и испугался грозного возврата Береники. «А ну!» — прошептал он таким тоном, будто принял одно из самых великих решений в своей жизни.

Это «а ну!» служило как бы сигналом, которым Орельен всякий раз побуждал себя начать одну несложную игру с целью скрасить одинокое хождение по улицам. Какой мужчина не знает этой игры: смысл ее заключается в том, чтобы идти следом за первой попавшейся более или менее миловидной женщиной до тех пор, пока она не свернет, скажем, налево. Тогда погоня за первой дамой прекращается и начинается вновь, но уже за той, что идет в противоположном направлении, и играющему, естественно, приходится возвращаться обратно. Понятно, что вместо поворота налево можно начинать с поворота направо. Каждый усложняет игру по собственному желанию любыми, тут же изобретенными правилами, причем обычно они имеют хождение два-три месяца и заменяются по прошествии этого срока новыми. Орельен во всем, что касалось подобных игр оставался сущим школьником и мог, играя, чуть ли не целый день бродить по Парижу. Но сейчас, шагая за какой-то нескладной, костлявой и безвкусно одетой дылдой, да еще с удивительно угловатыми движениями, Орельен старался увидеть в этом доказательство того, что он вовсе не думает о Беренике.