— Если вы, Эдмон, в здравом уме, вы, по-моему, просто хотите от меня что-то скрыть и поэтому выдумываете всякие небылицы… Кстати, при чем тут мадам Морель? Вы же не влюблены в нее… вы предназначаете ее для Лертилуа… Нет, решительно вы становитесь слишком сложным для меня…

— Кстати, о Лертилуа. Вы, Мэри, ведете тут двойную игру. Я просил вас мне помочь, а вы что натворили? Сами набросились на Орельена… У меня тоже неплохой глаз…

— А если мне нравится ваш Орельен? Тогда что? Впрочем, успокойтесь, все уже кончено, и по его собственному почину…

— В конце концов, что вы все находите в этом типе?

Последняя фраза сорвалась с губ Эдмона с такой неожиданной стремительностью, с такой яростью, что госпожу де Персеваль вдруг осенило:

— Ах, теперь я понимаю, вы ревнуете к Орельену…

Эдмон пожал плечами:

— Откуда такие глупые мысли? Вы сами знаете, каковы мы, мужчины, мы никогда не можем понять причин успеха другого…

В дверях показался хмурый Поль Дени:

— Неужели вы не догадываетесь, что ваши перешептывания становятся неприличными? Вы, мосье Барбентан, забыли, что вас дожидается ваша родственница… Она ждет, когда вы отвезете ее домой.

Мокрый снег покрыл грязную и липкую мостовую. Орельен остановил автомобиль на углу улицы Оберкампф, почти у самого кольца Внешних бульваров. В этой части Парижа, где продолжали влачить свое существование неприглядные лавчонки с еще более неприглядными витринами, где дома с облупившейся краской производили впечатление шелудивых и казались совсем жалкими под многослойной чешуей афиш и реклам, потускневших и уже неудобочитаемых, в этой части Парижа начинало щемить сердце у обитателей западных кварталов, у людей, привыкших жить в фешенебельном центре столицы. Здесь не было того романтического духа, которым овеян квартал Марэ, ни исторических реминисценций — в отличие от квартала Сент-Онорэ, ни поэтичности, какой овеяна площадь Победы. Здесь не за что было уцепиться мечте. Ничто здесь не являлось памятником прошлого; однако должны же были происходить и здесь какие-нибудь события, когда в судорогах метался город, металась история. Но так как человеческая память хранит лишь то, что связано с представителями старинных родов, улицы эти, заселенные простым людом, не внесли своей лепты в легенду веков… А если и была у них своя тайна, то давно затерялась, спряталась от чужого взгляда подальше. Но надо быть настоящим человеком, чтобы почувствовать сердцем эту тайну.

Городской бассейн помещался в самом конце мрачного лабиринта, где мусорные ящики до самого вечера тщетно ждут очистки. В то время в Париже насчитывалось очень мало бассейнов. Бассейн Турель еще не открыли. За исключением двух — на улице Шуазель и Кларидж — функционировало всего несколько бассейнов на окраине… Как ни малы были они по объему, Орельен все же предпочитал их тем лоханям, где плескалась шикарная публика, весьма подозрительная в смысле чистоплотности. А здесь надпись: «Запрещается пользовать бассейном, не приняв душа», — уравнивала всех перед лицом неумолимого закона, который с негодованием обходит избранная публика, ибо принято считать, что у каждого есть дома ванная комната. На узком балкончике, куда выходили деревянные кабинки, выкрашенные рыже-ржавой краской, толпились люди: их привела сюда любовь к спортивным упражнениям или просто желание окунуться в воду, в отличие от тех, кто устраивает в таких местах нечто вроде бара, но только в купальном халате, продолжая и тут делать дела; эти заявлялись в сопровождении размалеванных дам, подозрительных субъектов женского и мужского пола — в жемчужных ожерельях и трико американского происхождения. Здешние посетители, за исключением двух-трех толстяков, которые брали напрокат в кассе полосатые купальные костюмы, входили в воду в беленьких трусиках или даже просто в плавках — их вручали желающим при входе. Сам бассейн представлял собою вытянутую в длину кишку, наполненную зеленоватой, достаточно чистой и хорошо освещенной водой; в дальнем конце отходило боковое ответвление, так называемый малый бассейн, предназначенный для детишек и людей, не умеющих плавать. Вода была чуть подогрета, и над ней стоял легкий парок. Главный тренер, рыжий, коротко остриженный малый, с квадратными плечами и буграми мышц, перекатывавшимися под кожей, с густой шерстью на груди, с добродушной курносой физиономией, громко шлепая деревянными сандалиями, следил за пловцами, подымавшими фонтаны брызг. В бассейне упражнялось человек десять, а остальные отдыхали перед своими кабинками, кто стоя, кто сидя прямо на полу и охватив руками согнутые колени. В основном все местная молодежь — рабочие мастерских и заводов. Крепко сколоченные парни, шумливый и насмешливый народ. Все разные. Низенькие, толстые, высокие. Мокрые волосы падают челочкой на глаза. У некоторых шевелюра схвачена резинкой. Те, что учатся нырять, — в резиновых шапочках. Все, и брюнеты и блондины, неразличимо схожи в воде, но когда начинают подыматься по железной лесенке, их уже не спутаешь. Лица — свежие, здоровые, приятные, простонародные, еще не отмеченные трудной жизнью. Однако часто улыбка обнажает испорченные неровные зубы, у многих на руках и плечах рубцы, а кое у кого не хватает сустава, пальца. Если присмотреться внимательнее, заметны следы нищеты, но по первому впечатлению — сильные и ловкие люди.

Длиннорукий и длинноногий Орельен с трудом умещался в тесной кабинке, и, как всегда, процедура раздевания была сопряжена для него с трудностями: неловкими движениями он стягивал с себя одежду, оглядывался, ища глазами вешалку, и, памятуя красноречивое объявление: «За не сданные на хранение вещи администрация не отвечает», — не переставал ругать себя за то, что не сдал бумажник. «Как будто кто-нибудь видел, что у меня есть бумажник. Впрочем, народ здесь честный, уж, во всяком случае, честнее, чем… Только болван мог явиться в бассейн с жемчужной булавкой в галстуке». Орельен воткнул булавку под лацкан пиджака, засунул правый носок в правую туфлю, а левый в левую, чтобы при одевании они были под рукой и не приходилось бы шарить по всей кабине. В коротких штанишках из гладкой материи, собранных на резинке у талии, Орельен чувствовал себя совсем голым, больше чем даже в окончательно раздетом виде. Наконец Орельен, открыв дверь, извлек из узкой кабины свое костлявое тело, покрытое сеткой упругих мышц, и неодобрительно взглянул на волосатые икры, на слегка искривленные от узкой обуви пальцы ног; но, переводя взор на противоположную галерею, убедился, что большинство купальщиков не страдают, подобно ему, излишней стыдливостью, раздеваются при открытых дверях, болтают с соседями в одном исподнем, нагнувшись вытирают ноги и бедра прямо на глазах у публики и т. д. Ему даже стало немного стыдно за те лицемерные манеры, которые он принес сюда из другого мира, за недостаток естественности. Не без робости он сравнил себя с остальными посетителями бассейна. За исключением двух довольно тучных и уже лысеющих купальщиков, он был в числе старших по возрасту. Не в первый раз приходил он в бассейн, был здесь не далее как позавчера, но всякий раз с удовольствием ощущал отрыв от своего мира, некую социальную безымянность, и это подогревало в нем кое-какие уже уснувшие чувства, связанные с фронтом. И там тоже, находясь среди солдат, он иной раз испытывал такое же удовольствие, такое же чувство удовлетворения, как и сейчас: войти никем не замеченным, проникнуть туда, где ты не имеешь права находиться, ничем не отличаться от других, обычно столь далеких, загадочных, недоступных тебе. Нагота играла здесь роль всеуравнивающего чуда военной формы. Он испытывал — только шиворот-навыворот — то, что, по мнению иных, должен испытывать человек из народа, внезапно перенесенный в избранное общество элегантных, богатых людей, в ослепительную обстановку роскоши… Подумать только, что точно такие же мысли приходили ему под Верденом! Тут дело не просто в военной форме: там была земля, как здесь вода.

Вода. Он вошел в душевую. Ноги скользнули по деревянной решетке, между прутьями которой плавал кусочек мыла. Никогда Орельен не мог освоить эту механику с первого раза — то его обжигало кипятком, то обдавало ледяной водой. Тренер искоса поглядывал на мучения незадачливого посетителя. Орельен добросовестно вымылся с головы до ног. Вода… Стоя под секущими струйками дождя, наконец-то достигшего нужной, ровной температуры, он вслушивался в песнь воды. Почему все так или иначе связанное с водой полно для него такого захватывающего очарования, такой чистейшей поэзии? Вода…