— А вы смотрели каталог? — спросила госпожа Давид. Нет, видно она от него не отстанет, пока не расспросит все в подробностях. Там есть просто непристойности. Госпожа Давид отлично видела, что Лертилуа еле слушает, но это не остановило поток ее красноречия, она уже давно привыкла, что все люди почему-то ведут себя с ней таким же образом, думают о чем-то своем и не слушают. Супруга полковника печально вздохнула.

Орельен разрывался между желанием пойти посмотреть, пришла ли уже Береника, и посмотреть портрет Береники. Конечно, не при чете Давидов, он просто не вынес бы их комментариев. К счастью, его окликнули. Это оказалась госпожа Шельцер, супруга Жака; нет, Жака еще нет, он придет попозже… Вы не знакомы с Вальмондуа? Ги, это господин Лертилуа… До Орельена доходили слухи, что супруга Жака состоит в связи с каким-то герцогом. Должно быть, это и есть ее герцог. Не особенно высокий, жиреющий блондин, лицо растерянное, и почему-то кажется, что у него слишком много манжет… Водоворотом толпы Орельена вынесло к портрету Береники.

Глухая ярость поднялась в нем. Так оно и есть. Если Замора запала в голову какая-нибудь мысль, то он уж непременно приведет ее в исполнение: два рисунка, налезавшие друг на друга, — два портрета, как он сам говорил, — один с открытыми, другой с закрытыми глазами, губы, тронутые улыбкой, губы, искривленные плачем. В общем, довольно похоже, смеет быть довольно похожим, не будучи похожим по-настоящему. По мере того как Орельен всматривался в портрет, у него все сильнее сводило челюсти. Внезапно зритель переставал различать, где начинался один рисунок и где кончался второй, переставал видеть два различных лица, и перед ним возникало чудовище, два чудовища, три чудовища, в зависимости от того, как соединялись в его представлении эти разрозненные глаза и губы, этот лоб и нос, эти непропорциональные черты, этот чуть ли не дегенеративный подбородок. Орельена охватило бешенство: ведь в конце концов Береника не принадлежит этому самому Замора, так по какому же праву он смеет?.. Внезапно его поразило выражение глаз: необыкновенное сходство! Неужели у этого жулика, у этого проходимца есть талант? Ибо это была Береника, до ужаса она. Орельену хотелось послушать мнение о портрете посетителей вернисажа, но он боялся. Словом, он ревновал.

— Любуетесь портретом мадам Морель? — произнес позади него чей-то голос. — Занятно, не правда ли? И похоже…

Орельен обернулся и узнал Мэри де Персеваль, Мэри собственной персоной, в розовом атласе с приколотыми повсюду орхидеями, а рядом с ней Поль Дени, доктор Декер и еще какая-то незнакомая дама, с прекрасным и как бы затуманенным взором.

— Разве это мадам Морель? А я и не узнал, — грубовато ответил он, но сразу же понял, что допустил невежливость, и поцеловал Мэри руку.

— Вы не знакомы с Ивонной Жорж? Неужели нет? — спросила госпожа де Персеваль.

Итак, большеглазая дама оказалась той самой певицей, которая вернулась из Америки, окруженная весьма таинственной легендой. «А она красивая, — подумал Орельен. — В ней есть что-то трагическое… как раз то, что пытался передать своей живописью Замора. И чего не сумел передать». Шум голосов становился все громче, люди набились как сельди в бочке. Все труднее и труднее было рассматривать картины. Впрочем, сюда пришли не затем, чтобы любоваться картинами. Глядите-ка, Поль Дени явился без галстука. Говорили, что таков был приказ дадаистов. Явиться на вернисаж без галстука. Вот тоже один из них — низенький толстяк с выпученными глазами. С полдюжины дадаистов бродили по залам, говорили, не стесняясь, во весь голос, и их узнавали с первого взгляда именно по отсутствию галстука. Довольно плохо одетые юнцы. И с ними дамы — те уж вовсе разномастные. Говорили также, что на вернисаж приехал генерал Манжен. А что, если пойти в буфет выпить… Но людей уносило потоком, в направлении, противоположном тому, которым они собирались следовать. Стоял адский шум, слышался смех, пронзительные выкрики.

— Ну как, веселитесь? — шепнул Мэри проходивший мимо Замора, очень бледный и очень черноволосый. Мэри схватила Орельена за рукав.

— Вас нигде не видно… Что это — страсть? Ладно, ладно, продолжайте скрытничать. Просто ужас, до чего вы старомодны, дорогой мой!

Но она тут же бросила Орельена и кинулась в объятия Зои Агафопулос, уже окончательно иссохшей, так что ее, предосторожности ради, хотелось сложить, как складной метр, чтобы об нее не кололись люди. Зоя пришла на вернисаж с какой-то особой в пиджаке мужского покроя, с зализанной, как у бармена, шевелюрой и в узкой юбке, похожей на брюки — словом, внешность, не вызывающая сомнений. Но самое смешное, что она была на редкость полногруда. И совершенно безгласна… Зоя построила Орельену милую гримаску. При ярком свете она была просто омерзительна, особенно потому, что неуместно ребячилась. Она суетилась между мужеподобной особой и Орельеном с таким видом, будто пыталась украсть варенье из маминого шкафа. «А ведь было время, когда я считал возможным…» — подумалось Орельену, и он круто взял в сторону, сославшись на толчею.

— Вы не видели Розу Мельроз?

Доктор Декер задал свой вопрос таким тихим голосом, с такой тоской и горечью, что у Орельена сжалось сердце. Розу? Ах, эту… Он вспомнил признание тети Марты и с жалостью взглянул на несчастного мужа. Нет, он ее не встречал. Возможно, она уже здесь, в соседней комнате, где толпилась публика. Доктор вытер мокрый лоб. Правда, здесь было слишком жарко. И в этой толчее каждый носил с собой свою драму, свою любовь. Орельен потащил за собой Декера. Под предлогом розысков мадам Мельроз можно незаметно отыскать Беренику.

— Вы знаете, у Розы скоро будет свой театр… Да… да… — сказал доктор. — С парфюмерией дело тоже идет… мадам де Персеваль хочет…

— Не заметили ли вы при входе Барбентана с женой? — невежливо прервал его Орельен.

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Да потому что…

Ему не хотелось произносить имени госпожи Морель. И он довольно глупо добавил:

— Да так… ни почему, в сущности.

Они вошли в большой зал, который именовался ротондой и откуда двери вели прямо на улицу. Тут все тонуло в смутном гуле голосов. Из рук в руки передавали тарелки с сандвичами и стаканы, которые время от времени опрокидывались на чье-нибудь платье.

— Ну и народу съехалось, — удивился кто-то позади них. У входа начинался скандал. Хозяин галереи, сверкая на ходу перстнями, виляя бедрами, бросился туда в надежде уладить инцидент с помощью своей португальской обходительности. Бородач, проникший в зал, оказался Пуарэ. За последнее время он потолстел еще больше. Он явился в костюме из светлой шерсти, словно для игры в гольф, и с конфетно-розовым шарфиком вокруг шеи, за ним шагала довольно плотная девица с чудовищно огромными глазами, подведенными синей тушью, положенной тремя параллельными линиями, в соломенной шляпке, вовсе неуместной в канун рождества, и голыми, без чулок, ногами.

— Я все думаю, куда могла запропаститься Роза? — не удержался Декер. Но тут же понял, как нелепо прозвучали его слова, и улыбнулся Орельену жалкой, вымученной улыбкой: — Видите, как обстоят дела, я в отношении Розы веду себя, точно настоящая наседка, вечно мне кажется, что с ней бог знает что случилось, забываю, что она уже взрослая…

Пока толпа переходила из комнаты в комнату, на эстраду взгромоздили рояль, большой барабан, и начался дивертисмент. Сейчас, возбуждая всеобщий интерес, пела что-то неразличимое в шуме толпы дама, очевидно, русская. В трепетном голосе ее звучала тоска, которая могла бы вызвать смех или слезы, если бы кто-нибудь дал себе труд хорошенько прислушаться. Она, как неоцененный цветок, выступала из своего платья, расшитого серебряными полосками, она заламывала свои прекрасные белые руки, грудь ее судорожно вздымалась, и среди гомона толпы слушатели с удивлением разобрали, что поет она «Грустную песенку» Дюпарка, и поет так, словно пытается передать глубины Достоевского.

Декеру и Орельену удалось, наконец, отвязаться от знакомых, за исключением Поля Дени, которого, как мяч, перебрасывало от одной группы к другой, но неизменно прибивало обратно. Он был вне себя. Он бурно веселился. Хохотал булькающим смехом, так как рот у него был забит сандвичами. Ему не терпелось пересказать те злобные анекдоты, которых он наслушался, шныряя в толпе. Впрочем, он уже успел их позабыть, все перепутал, производил больше шума, чем десять человек, вместе взятых и, по обыкновению, начал и не окончил весьма запутанный рассказ, направленный против Кокто (он тоже здесь — вы его видели, такой лохматый?), где фигурировали какой-то музыкант, какая-то принцесса и какой-то несостоявшийся светский прием.