Однако, когда он разом пробудился ото сна, весь в липком поту, на смятых простынях, с ощущением тревоги и силы, оказалось всего половина девятого, а из-за того нагромождения снов он готов был поклясться, что ночь длилась и длилась, длилась без конца. На улицу Рейнуар можно будет позвонить только через несколько часов. Орельен открыл ставни, оглядел неубранную комнату, разбросанные ботинки — все эти знакомые и полные нового значения вещи — статуэтку, которой касалась Береника, картину дяди Блеза, пепельницу с рекламой сигарет «Абдулла». И устремился в душ. О, этот упоительный дождь, теплый или холодный по выбору, эта весна, заглянувшая за резиновую занавеску… каким отдохновением кажется она после сна! Наконец ему удалось добиться удивительной легкости и ощущения молодости во всем теле. Он старался продлить это блаженство. Ведь он знал, прекрасно знал, что вслед за тем снова возникнут не дающие покоя вопросы.
Под дверь неслышно подсунули письмо. Письмо от Армандины. Целый том. Чего она в конце концов от него хочет? Ведь, кажется, они виделись не так уж давно. Письмо начиналось словами: «Миленький мой Релио», — этим именем называла Орельена мать, когда он был еще совсем крошкой. Обращение заставило Орельена насторожиться. Затем следовали всевозможные рассуждения насчет беспокойства, которое гложет Армандину после их последнего разговора, что она просто не может поверить, но в конце концов он волен поступать, как ему угодно, и если речь идет о его счастье, то ни она, ни ее муж возражать не будут, впрочем, кто может похвалиться тем, что знает, где зло и где добро? Но — сам-то Орельен хорошо ли все обдумал? Ведь она замужем… со всеми вытекающими отсюда последствиями… Очевидно, придется начать развод… Он берет на себя чудовищную ответственность и т. д. и т. п. Тут Армандина переходила к делу, ради которого, очевидно и взялась за письмо:
«Говорила ли я тебе, дорогой, что уже очень давно мы с мужем лелеем одну мечту, пусть несбыточную…»
Орельен пожал плечами. Он отлично знал особенности эпистолярного стиля Армандины. Нагромоздит сначала десятки вовсе не нужных слов, прежде чем напишет то самое слово, которое ей неловко написать.
«Разве мы не обязаны подумать о будущем наших детей? Оставить им после нашей смерти какой-нибудь уголок, семейный приют, потому что это способствуем укреплению родственных связей…»
Орельен пропустил несколько строк. Он знал, что, читая сестрину прозу, можно без ущерба для смысла перескакивать через несколько абзацев, и только таким путем обнаружить то, что она хочет сказать:
«Самое трудное, братик…»
Ага, должно быть, начинается, раз уж она прибегает к таким ласкательным словечкам: «…это высвободить вложенные в дело средства для приобретения земельной собственности. Жак говорит, что он пошел бы даже на это, но в настоящее время, когда идет восстановление разрушенных войной районов и необходимо привлекать капиталы, пора развернуть производство, пустить фабрику на полный ход…»
Короче, они, супруги Дебре, подумали о Сен-Женэ, перешедшем по наследству к Орельену, — ведь Орельен только получает от фермера арендную плату, а сам ни разу даже там не был, ничего для увеличения доходности не предпринял. Там есть домик, который вполне можно отремонтировать и расширить за счет пристроек, тем более что здание пострадало во время войны и можно похлопотать насчет возмещения… Одним словом, если бы Сен-Женэ перешло в их руки, Дебре отстроились бы. И почему бы Орельену не согласиться на их просьбу. Муж будет выплачивать ему ту же сумму, что и фермер, и даже, со временем, может быть, немного больше, там увидим. Орельен выиграет на этом хотя бы потому, что ему не придется думать о ферме, о неурожаях, — словом, о всех превратностях, неизбежных при ведении сельского хозяйства, а Дебре, не тратя основного капитала, приобретут землю, которую в противном случае им придется искать на стороне… Ничего, кроме выгоды, этот план не сулит, тем более, что Орельен по своей беззаботности, ввиду неясности перспектив, возможно, вынужден будет заложить ферму, потом перезаложить и т. д., а тогда Сен-Женэ, собственность их покойной мамы, перейдет в чужие руки…
Затем Армандина, истощив доводы, перешла к необычайно подробному рассказу о своих мальчиках. Она пыталась заинтересовать дядю его родными племянниками. Приводила их смешные словечки. Хвалила их ум. Их доброе сердце. В конце концов все уладится; Орельен, которого отец, пожалуй, несправедливо обошел в вопросе с фабрикой, может войти в дело в качестве акционера или члена правления, — словом, что-нибудь в этом роде, причем ему совершенно незачем будет менять образ жизни, поскольку для черной повседневной работы есть Жак, а семья от этого только укрепится.
Усталым жестом Орельен бросил письмо на кровать. Мадам Дювинь уже пришла. Отсюда слышно, как она возится на кухне… Готовит завтрак… Он взглянул на часы. Еще слишком рано — звонить к Барбентанам неудобно.
Все утро прошло под знаком болтовни мадам Дювинь. Орельен боялся ставить себе вопрос: почему все-таки не пришла Береника… Почему не позвонила ему первая… Нет, не стану думать об этом. Ему хотелось только одного — дать ей время исправить оплошность, позвонить ему первой. Раз десять он подходил к телефону, даже трубку снимал, но спохватывался. Он перенесет любую пытку, но зато никто не скажет… Он поклялся дождаться полудня, перестал глядеть на часы Тогда, чтобы сократить время ожидания, он начал считать до тысячи, до двух тысяч… Каждая цифра условно соответствовала одной секунде. Когда стрелка показывала одиннадцать сорок пять, он не выдержал.
Занято. Занято. Занято. Видно, сам дьявол изобрел телефон. Звонки разрывали сердце. Занято… Ах, на сей раз ответили.
Трубку сняла горничная. Неуверенный голос. Пришлось дважды называть свое имя. Мадам Морель? Не знаю, может ли мадам Морель… Но если мосье подождет минутку… Чувствовалось, что в доме творится что-то странное, что там переполох, беспорядок. Голос горничной как-то необычно и внезапно умолк. Наконец к телефону подошла Береника.
Какой у нее неуверенный тон. Что там с ними со всеми происходит? Отвечала она как-то уклончиво, извинилась, что не пришла на вернисаж, но она не могла, просто никак не могла… хотела позвонить ему утром, но… Словом, потом объяснит. При этих словах она, очевидно, прикрыла ладонью трубку, и ему показалось, что она с кем-то говорит, Орельену послышалось даже что-то вроде: «А опасности нет, доктор?»
— Алло, алло… Береника…
— Да, сейчас… Орельен… Мне нужно тут поговорить…
Молчание. Потом снова голос Береники:
— Простите, но мне нужно было поговорить…
— Мне послышалось… Что произошло? Вы не больны?
— Нет, нет… Ничего серьезного… То есть…
— Алло! Я вас плохо слышу… Вы сказали «доктор»?
— Да… Бланшетта, но вы понимаете… я не могу объяснить по телефону.
— А что с Бланшеттой?
— Она выздоровеет… доктор сейчас мне сказал…
— Боже мой, Береника! Бланшетта? Хотите, я сейчас приеду?
— Нет, нет, ни в коем случае!
— А когда вы придете?
— Не знаю… Это сложно… Мне нельзя ее оставить… Завтра…
— Тогда я немедленно выезжаю на улицу Рейнуар… Я не могу сидеть дома…
— Умоляю вас, Орельен, не приходите… Ну, хорошо. Постараюсь вырваться на минутку… Не следовало бы, но раз я обещала… Во всяком случае, попытаюсь… Сегодня после обеда.
— Действительно будете?
— Да… буду… часов в пять… Простите, меня зовут.
Первые минуты он мучительно ломал себе голову, стараясь догадаться, что такое могло произойти на улице Рейнуар. Бланшетта… есть надежда на выздоровление… Он вспомнил, какой грустный был у нее голос, когда она среди ночи подошла к телефону. Но мало-помалу мысль его потекла по другому руслу, и другой образ вытеснил образ Бланшетты… Береника… Как она с ним холодно разговаривала, какая была далекая… И не пришла вчера вечером… Он с ужасом подумал обо всех этих зря потраченных часах, других уж не будет в их жизни: ведь на днях она уезжает! Если он позволит ей уехать так… даже не попытавшись… не попытавшись… Он потеряет единственную возможность, навсегда потеряет Беренику. Нет, этого допустить нельзя.
