В течение всего путешествия доктор был хмур и мрачен; впрочем, он сделал попытку упрочить свой авторитет рассуждениями о римских дорогах, когда мистер Джолтер предложил спутникам обратить внимание на прекрасное шоссе, по которому они ехали из Парижа во Фландрию. Но Пелит, полагая, что ныне имеет преимущество перед доктором, старался сохранить завоеванное превосходство, делая саркастические замечания касательно его самомнения и претензий на ученость и даже придумывая остроты и каламбуры в ответ на сообщения республиканца. Когда тот упомянул о дороге Фламиния, живописец осведомился, была ли она вымощена лучше, чем дорога Фламандии, по которой они ехали. Когда же доктор сказал, что этот путь был проложен для перевозки французской артиллерии во Фландрию, часто служившую ареной военных действий, его соперник подхватил с удивительной живостью:

— По этой дороге, доктор, проезжают такие важные особы, о которых и не ведает французский король.

Поощренный успехом своих замечаний, которые смешили Джолтера и вызывали, как ему казалось, одобрительные улыбки у нашего героя, он не скупился на другие выпады такого же характера и за обедом сказал врачу, что тот стал каким-то вялым, точно язычок в зеве.

К тому времени между этими бывшими друзьями установились столь враждебные отношения, что в разговор они вступали только с целью навлечь друг на друга насмешки и презрение своих дорожных спутников. Доктор, не щадя сил, доказывал глупость и невежество Пелита в конфиденциальной беседе с Перигрином, к которому не раз обращался с такими же речами живописец, указывая ему на невоспитанность и тупость врача. Пикль притворно соглашался с их суровым приговором, каковой действительно был весьма справедлив, и путем лукавых намеков разжигал их раздражение, дабы оно перешло в открытую вражду. Но оба, казалось, питали такое отвращение к смертоносным деяниям, что в течение долгого времени его уловки не достигали цели, и он не мог воодушевить их на большее, чем непристойные остроты.

Когда они достигли Арраса, городские ворота были заперты, и им пришлось остановиться в плохой пригородной харчевне, где они застали двух французских офицеров, которые также ехали из Парижа, направляясь в Лилль. Этим джентльменам было лет под тридцать, и держали они себя столь нагло, что внушили отвращение нашему герою, который, однако, вежливо приветствовал их во дворе и предложил поужинать вместе. Они поблагодарили его за любезное приглашение, которое, однако, отклонили под тем предлогом, что уже кое-что для себя заказали, но обещали явиться с визитом к нему и его спутникам тотчас же после ужина.

Это обещание они исполнили; и когда было выпито несколько стаканов бургундского, один из них осведомился, не угодно ли молодому джентльмену сыграть для развлечения в кадрил. Перигрин легко разгадал смысл этого предложения, которое было сделано с единственной целью выудить деньги у него и его дорожных спутников; ибо он прекрасно знал, к каким уловкам приходится прибегать субалтерну французской армии, чтобы вести образ жизни, приличествующий джентльмену, и имел основания предполагать, что большинство из них были шулерами с юных лет; однако, рассчитывая на свою проницательность и ловкость, он удовлетворил желание незнакомца, и тотчас составилась партия из живописца, доктора, офицера, сделавшего это предложение, и самого Перигрина, тогда как второй офицер заявил, что понятия не имеет об этой игре; тем не менее, когда началась партия, он поместился за стулом Пикля, сидевшего против его друга, под предлогом, будто ему доставит удовольствие следить за игрой. Юноша не был таким новичком, чтобы не разгадать столь явной хитрости, на которую он, впрочем, посмотрел сквозь пальцы с целью обольстить их надеждами вначале, дабы тем сильнее было их разочарование в конце.

Как только началась игра, он благодаря отражению в зеркале увидел, что офицер за его спиной делает знаки своему товарищу, который, с помощью этих условных жестов, получает сведения о картах Перигрина и посему начинает выигрывать.

Таким образом, им позволено было наслаждаться плодами своей хитрости, покуда их выигрыш не достиг нескольких луи, после чего наш молодой джентльмен, считая своевременным проявить свою смекалку, весьма учтиво сказал стоявшему за его спиной офицеру, что не может играть спокойно и обдуманно, если за ним следят зрители, и попросил, чтобы тот оказал ему услугу и сел.

Так как на это предложение незнакомец не мог ответить отказом, не нарушая правил вежливости, то он попросил извинения и отошел к стулу врача, который откровенно заявил ему, что не в обычаях его страны, чтобы игрок позволял зрителям рассматривать его карты; а когда в результате такого отпора он вздумал расположиться за стулом живописца, тот прогнал его, махнув рукой, покачав головой и воскликнув: «Pardonnez-moi!»[32], каковое восклицание повторил столь выразительно, что офицер, несмотря на свою наглость, смутился и, пристыженный, должен был сесть.

Когда шансы, таким образом, уравнялись, игра продолжалась обычным порядком; и хотя француз, лишенный своего союзника, не раз пробовал плутовать, остальные игроки следили за ним с такою бдительностью и вниманием, что все его попытки ни к чему не привели, и вскоре ему пришлось расстаться с выигрышем. Но так как игру он затеял с целью воспользоваться всеми преимуществами, как законными, так и незаконными, каковые могло ему доставить превосходство над англичанином, то деньги были возвращены только после тысячи возражений, причем он старался запугать своего противника ругательствами, которые наш герой вернул с процентами, доказав ему тем самым, что он ошибся в своем партнере, и заставив его потихоньку удалиться. Поистине не без причины сетовали эти джентльмены на неудачу, постигшую их замыслы, ибо, по всей вероятности, они в настоящее время могли рассчитывать только на свое усердие и не знали, чем покрыть дорожные расходы, кроме такого рода приобретений.

На следующий день они поднялись на рассвете и, решив предупредить намерения других постояльцев, заказали почтовых лошадей к тому часу, когда можно было въехать в город; итак, когда появилась наша компания, лошади уже стояли во дворе, и субалтерны ждали только счета, который приказали приготовить. Хозяин харчевни со страхом подал бумагу одному из сих грозных кавалеров, который, едва бросив взгляд на конечный итог, разразился ужасными проклятиями и спросил, допустимо ли подобное отношение к офицерам короля. Бедный трактирщик очень смиренно утверждал, что питает величайшее почтение к его величеству и ко всему, что ему принадлежит, и, отнюдь не помышляя о собственной выгоде, хочет только вознаградить себя за расходы, связанные с их пребыванием.

Это смирение, казалось, не возымело никакого действия и только поощрило их дерзость. Они поклялись, что о его вымогательстве будет доложено коменданту города, который, наказав его примерно, научит других трактирщиков, как следует себя держать с людьми чести; и угрожали ему с такой самоуверенностью и наглостью, что злосчастный хозяин харчевни в самых униженных выражениях стал молить о прощении, упрашивая и уговаривая, чтобы ему доставили удовольствие взять расходы на себя. Этой милости он добился с великим трудом; они сурово попрекнули его за плутовство, посоветовали больше заботиться о собственной совести, а также об удобствах гостей, и в особенности королевских офицеров, после чего вскочили на коней и отбыли весьма торжественно, оставив трактирщика крайне обрадованного тем, что он столь успешно умиротворил гнев двух офицеров, которые не имели ни желания, ни возможности заплатить по счету; опыт научил его опасаться тех путешественников, которые обычно налагают дань на хозяина харчевни в наказание за чрезмерные его требования даже после того, как он изъявил готовность принять их условия расплаты.