Живописец был изумлен и потрясен этим перечнем имен и фактов, произнесенным с удивительным жаром и стремительностью, и сначала заподозрил, что все это было плодом докторской фантазии. Но когда Пикль, с целью польстить тщеславию доктора, принял его сторону и подтвердил справедливость всех его положений, мистер Пелит изменил свое мнение и в красноречивом молчании восхищался необъятными познаниями своего друга. Короче, Перигрин без труда убедился в том, что они были фальшивыми энтузиастами, которые отнюдь не могли притязать на понимание и вкус и делали вид, будто восхищаются тем, чего не знают, — один считал, своей обязанностью выражать восторг при виде произведений тех, кто был наиболее известен в его профессии, независимо от того, нравятся они ему или не нравятся, а другой, будучи ученым, почитал своим долгом возносить древних на недосягаемую высоту с притворным воодушевлением, которое отнюдь не было вызвано сведениями об их высоких качествах. Наш молодой джентльмен столь ловко приспособился к нраву каждого из них, что задолго до окончания осмотра завоевал симпатии обоих.

Из Пале-Рояля он отправился с ними в картезианский монастырь, где они созерцали «Жизнь святого Бруно» Ле Сюера, чье имя было вовсе неизвестно живописцу, вследствие чего он осудил всю эту композицию как жалкую и ничтожную, хотя, по мнению всех знатоков, она является прекраснейшим произведением искусства.

Когда любознательность их была удовлетворена, Перигрин спросил, не удостоят ли они отобедать вместе с ним; но либо они остерегались критических замечаний незнакомца, либо ранее получили приглашение, как бы то ни было, они отклонили предложение, сославшись на свидание, хотя выразили желание поддерживать знакомство с ним, а мистер Пелит взял на себя смелость спросить его имя, которое он и назвал, обещав, ибо они были чужестранцами в Париже, явиться к ним на следующий день до полудня, чтобы проводить их в Отель де Тулуз и дома других аристократов, славившиеся картинами или оригинальной мебелью. Они с благодарностью приняли его предложение и в тот же день навели справки у английских джентльменов касательно репутации нашего героя, каковая пришлась им столь по вкусу, что во время второго свидания они явно искали его расположения и, услыхав о предстоящем его отъезде, настойчиво добивались чести посетить вместе с ним Нидерланды. Он отвечал им, что ничто не может доставить ему большее удовольствие, чем перспектива иметь таких спутников, и они немедля назначили день отъезда.

Тем временем он не только знакомил их со всеми достопримечательностями города, но и посещал вместе с ними все королевские дворцы в пределах одного дня пути от Парижа и в промежутке между этими поездками угостил их изысканным обедом в своем доме, где доктор и мистер Джолтер вступили в спор, который едва не привел к непримиримой вражде. Эти джентльмены, в равной мере наделенные чванством, педантизмом и мрачностью, придерживались благодаря воспитанию и среде диаметрально противоположных политических убеждений: один, как мы уже упомянули, был фанатически предан «высокой церкви», другой был ярым республиканцем. Гувернер верил, что люди не могут быть счастливы и земля не может приносить плоды в изобилии, если власть духовенства и правительства ограничена, тогда как, по мнению доктора, не существует государственного строя более совершенного, чем демократический, и страна может процветать только под властью черни.

Благодаря этим обстоятельствам не чудо, что в пылу откровенной беседы между ними возникли разногласия, особенно если принять в расчет желание хозяина поощрить и обострить прения. Первым поводом к размолвке послужило неудачное замечание живописца, что куропатка, которую он в тот момент ел, была вкуснейшим деликатесом, какой ему когда-либо случалось отведывать. Его приятель признал этих птиц наилучшими из всех виденных им во Франции, но утверждал, что они не так жирны и нежны, как те, которые пойманы в Англии. Гувернер, считая это замечание результатом предубеждения и неопытности, сказал с саркастической улыбкой:

— Мне кажется, сэр, вы весьма расположены оценивать все здешние продукты ниже продуктов вашей родины.

— Совершенно верно, сэр, — отвечал врач, слегка приосанившись, — и, надеюсь, не без основания,

— А скажите, пожалуйста, — продолжал наставник, — почему французские куропатки не могут быть так же хороши, как английские?

— По очень простой причине, — заявил тот: — они не так откормлены. Железная рука угнетения простерта над всеми животными в пределах французских владений, даже над тварями земными и птицами небесными. Kunessin oionoisi te pasi.

— Ей-богу, — воскликнул живописец, — эта истина не может быть опровергнута! Думаю, меня никак нельзя назвать лакомым кусочком, и тем не менее цвет лица у англичанина отличается какой-то свежестью, какою-то джинсикуа[23], — кажется, так это называется, — столь привлекательною для голодного француза, что я многих ловил на том, как они смотрели на меня с чрезвычайным аппетитом, когда я проходил мимо. А что касается до их псов или, вернее, их волков, то, как только я их вижу — э, слуга покорный, мистер Сукин Сын! — я уже начеку. Доктор может подтвердить, что даже их лошади или, вернее, живые одры, впряженные в нашу карету, вытягивали свои длинные шеи и обнюхивали нас, как лакомое блюдо.

Эта остроумная реплика мистера Пелита, вызвавшая одобрительный смех, вероятно, прекратила бы спор в самом начале, если бы мистер Джолтер, самодовольно хихикая, не поздравил новых знакомых с тем, что они рассуждают, как истинные англичане. Доктор, оскорбленный этим намеком, сказал ему с некоторой горячностью, что он ошибается в своих выводах, ибо симпатии и склонности доктора не ограничиваются какой-либо определенной страной, раз он почитает себя гражданином вселенной. Он сознался, что привязан к Англии больше, чем к какому бы то ни было королевству, но это предпочтение есть результат размышлений, а не пристрастия, ибо британский строй приближается больше, чем всякий другой, к той идеальной форме правления — к демократии Афин, — которую он надеется увидеть когда-нибудь воскрешенной. Он упомянул с восторгом о смерти Карла I и изгнании его сына, поносил очень язвительно королевскую фамилию и, с целью придать силу своим убеждениям, процитировал сорок — пятьдесят строк одной из филиппик Демосфена. Джолтер, слыша, что он столь непочтительно отзывается о высшей власти, воспылал негодованием. Он заявил, что доктрина доктора отвратительна и гибельна для справедливости, порядка и общества; что монархия божественного происхождения, следовательно не подлежит разрушению человеческой силой, а стало быть, те события в английской истории, которые доктор столь неумеренно восхваляет, суть не что иное, как позорные примеры святотатства, вероломства и подстрекательства к мятежу; что демократия Афин была нелепейшим учреждением, несущим анархию и зло, каковые неизбежны, если управление страной зиждется на произволе невежественной, легкомысленной черни; что наираспутнейший член общины, владей он только даром красноречия, мог погубить самого достойного, энергически пользуясь своим влиянием на народ, который часто побуждали поступать в высшей степени неблагодарно и безрассудно по отношению к величайшим патриотам, когда-либо рождавшимся в их стране; и, наконец, он заявил, что искусства и науки никогда не процветали в такой мере в республике, как под защитой и покровительством неограниченной власти; о том свидетельствует век Августа и царствование Людовика XIV; нельзя также предполагать, что таланты будут вознаграждены отдельными лицами или разнообразными советами в государстве более щедро, чем великодушием и могуществом того, кто имеет в своем распоряжении все сокровища.