— А, думаешь, поляки нападут на Советы?

— Думаю ли?.. Знаю! В Вене на бирже и в «Кафе Габсбург» об этом уже все воробьи чирикают. Грюнбергер, шурин Вайса, держит три против одного за то, что война разразится еще до 1 мая.

— Интересно… А скажи мне, — продолжал Петр после некоторого молчания, все еще цепляясь за какую-то надежду, — знает кто-нибудь о твоей работе?

— Ну, как не знать! Я, думаешь, пущусь на такое дело индивидуальным порядком? И не подумаю. В мои планы посвящены мой компаньон Вейс, Грюнбергер и два отставных австрийских офицера. Знают и два поляка. Бояться того, что поляки проболтаются, нечего: им своя голова дороже. Относительно Вейса я тоже совершенно спокоен. Вот Грюнбергер — этот мне, откровенно говоря, не по душе. Предлагать, при таком крупном деле, грошовые пари в кафе…

У Петра никаких сомнений больше не оставалось.

— Куда ты едешь? — спросил он.

— В Мункач. До Чапа нам по пути. А скажи-ка, дружище, есть в этих краях кто-нибудь из наших? Я потому спрашиваю, что если кому нужны деньги… Да, впрочем, сам ты не нуждаешься?

— Нисколько, — поспешил ответить Петр. — Из наших здесь никого больше нет.

— Знаешь ли, друг мой, тебе здесь тоже, собственно, не место. Брось ты эту дурацкую социал-демократию и поступай-ка ко мне в секретари. Я из тебя большого барина сделаю. Гарантирую тебе полтораста в месяц… долларов, понятно! А потом, когда начнется война, то и вдвое больше. Будешь поддерживать связь между Веной, Унгваром, Берегсасом и Мункачем. Ведь военные грузы будут итти по линии Мункач — Лавочне — Львов. Итак, еще раз: на первое время жалованья полтораста долларов. По рукам?

— Нет, уволь. Не гожусь я для такой работы.

— Пустяки, научишься, — стал убеждать его Анталфи.

Но все его красноречие пропало даром — Петр остался верен социал-демократии.

На станции Чап пришлось им прождать лишний час.

— Пойдем, поглядим на границу, — предложил Анталфи.

— Пойдем.

Венгерская граница отстояла от станции на добрых полтора километра, но не прошли и сотни шагов, как их остановили.

— Куда?

Анталфи вместо ответа предъявил свой паспорт: он разъезжал с французским паспортом.

Чешский фельдфебель вытянулся в струнку и отдал честь.

Солнечный луч золотит правую щеку Марии.

Рожош, широко расставив ноги, стоит у камина. До половины выкуренная сигара поминутно тухнет у него в зубах, и он, зажигая одну спичку за другой, забывает закуривать. Когда спичка, догорев до конца, обжигает ему пальцы, он всю коробку швыряет в камин и продолжает покусывать холодный окурок сигары.

Петр обращается то к Марии, то к Рожошу:

— Необходимо, безусловно необходимо, и притом весьма энергично, выступить против берегсасского жупана.

— Открой окна, Мария. Пора бы, собственно, перестать топить.

— Сам же затопил, — отвечает Мария.

Рожош машет рукой, показывая, что это, мол, значения не имеет.

В комнату вливается мартовский воздух.

— Вопрос этот, — снова начинает Петр, — важен во всех отношениях. Во-первых, с принципиальной точки зрения — дело идет о демократии. Что касается практических соображений…

— Нельзя рисковать: дело может кончиться поражением, — прерывает его Рожош.

— Поражением? — удивленно — вскидывает брови — Петр. — Да разве это вообще возможно? Демократическая республика… Премьер — социал-демократ, товарищ Туссар…

— Погодите, — снова прерывает его Рожош, — рабочее движение вы, может, и знаете, но в высокой политике не разбираетесь. Вы упускаете из виду, что мы в руках у генерала Пари.

— До поры до времени, — отвечает Петр, — пока мы еще слабы. Но когда мы окрепнем…

— Тогда генерал Пари будет у нас в руках, — необычайно резким тоном доканчивает за него Мария.

— Ну, ты еще!.. — сердито кричит на нее Рожош и топает ногой.

— Сейчас замолчу, — говорит Мария, — сию минуту… Я лишь хочу сказать, что Пари дорожит тобой, пока считает твою партию силой. Но стоит ему заметить, что ты слаб, и он прогонит тебя, как негодную прислугу.

«Сейчас он напустится на сестру», — мелькает у Петра, но Рожош продолжает молчать и лишь прокусывает сигару насквозь. Мария высказала вслух мысль, давно уже доводившую Рожоша до головной боли. Если партия не рабочая — на что она генералу Пари? Если же она превратится в подлинно рабочую партию, то останется ли она партией Рожоша? А если он, Рожош, не возьмется по-настоящему за организацию рабочих, не получилось бы, что кто-нибудь другой…

— У меня голова болит, — говорит Рожош, потирая себе висок. — Да если бы и не болела, нельзя так, на лету, решать важные вопросы. Берегсасского жупана я хорошо знаю. Он человек крепкий. Задень его — дело дойдет да крупной драки. А ведь мы, социал-демократы, народ мирный, не так ли?

И он улыбается натянутой улыбкой.

Мария выпячивает нижнюю губу. Петр пожимает плечами.

— Завтра мы вернемся к этому разговору, — говорит Рожош, протягивая руку Петру, — а сейчас мне нужно в губернаторскую канцелярию.

— Иван не рожден быть рабочим вождем, — начинает Мария, оставшись наедине с Петром. — Если бы он даже без всякой тайной мысли делал свое дело, он бы и то делал его плохо. Рабочее движение ему чуждо, он не верит, что рабочие — действительно сила. Он убежден, что все рабочее движение — это его удачная, хотя и не совсем честная выдумка. Если в Прикарпатской Руси будет существовать рабочее движение, оно возникнет не благодаря Ивану, а вопреки ему!

Петр поднимает на Марию удивленный взгляд. Ему, чует он, грозит большая опасность. Он крепко сжимает губы, словно опасаясь, как бы, помимо воли, с них не сорвалось неосторожное слово.

— Так как же, стало быть? — спрашивает Мария.

Петр только пожимает плечами.

— Вы что, языка лишились? — продолжает она. — Или у вас тоже голова разболелась?

— Видите ли, — медленно произнес Петр, взвешивая каждое слово, — мне этот разговор в высокой степени неприятен. Я не в праве говорить с вами так, как разговаривает с вами ваш брат, а, с другой стороны, я вынужден весьма решительно протестовать против того, чтобы вы подобным образом отзывались о вожде нашей партии.

Мария разражается оглушительным хохотом. Содрогаясь от смеха, — как показалось Петру, несколько искусственного, — она с размаху бросается в кожаное кресло.

— Иван… ваш вождь? — произносит она, перестав смеяться.

— Да.

— Словом вы — социал-демократ и верите в социал-демократическую партию в Прикарпатской Руси?

— Конечно.

— Вы или дурак, или лжете!

Петр вскакивает и выходит из комнаты. В передней, прежде чем надеть шапку, он вытаскивает из нее записку и, не глядя, сует себе в карман.

Во дворе его догоняет Мария.

— Простите меня, товарищ, я меньше всего хотела вас обидеть…

Она протягивает ему руку.

Петр мгновение колеблется и затем опускает в руку Марии, найденную в шапке бумажку.

Румянец заливает щеки Марии, и она убегает обратно в дом.

На следующий день Рожош сообщил Петру, что он не подаст жалобы на решение берегсасского жупана.

За три дня до митинга Петр приехал в Мункач. Там ему удалось собрать горсточку членов дореволюционной социал-демократической партии — остальные рассеялись во все стороны.

— Придем, товарищ, а там видно будет.

Митинг был назначен на воскресное утро, но Секереш уже с понедельника находился в Мункаче.

Весть о митинге вызывала в городе огромное возбуждение.

Венгерцы ругали чехов: Массарик — большевик, генерал Пари продался Ленину, а жупан — тот прямо жид! Чехи, — в Мункаче они все, до единого, государственные или городские чиновники, следовательно, все, в силу своей профессии, демократы, — сильно растерялись.

На фабриках было тихо — рабочие настроены были недоверчиво. Петру помог случай: полиция задержала двух работниц с табачной фабрики, — они будто бы говорили, что русские уже в Галиции. Жупан их освободил, но в это время распространился слух, что венгерские белые готовят нападение на чехов и что последние намерены вооружить рабочих. Впервые за девять, за десять месяцев на фабриках велись, даже во время работы, политические разговоры.