— Зато сотый из них, — сказал Петр серьезно, — сотый обязан работать за сто.

— Вот это правильно! За это угощу вас чашкой чаю.

Было уже далеко за полночь, когда Лаци и Петр собирались уходить.

— Послушай, Лаци, — сказала Вера на прощанье, — не хочешь ли дорогой поиграть на скрипке?

— Гм… Ну что ж, можно.

— Только под сурдинку, — с ударением прибавил Андрей.

Достали из-под кровати футляр. Лаци взял его под мышку.

— Будьте покойны. Пошли!..

— Имей в виду, — сказал Лаци Петру, когда они спускались по лестнице, — что «профессор» и «монашенка»… ты, верно, заметил, что Вера похожа на монашенку?.. словом, Вера и Андрей — муж и жена. Неизвестно, кто будет больше злиться, когда это дело выплывет наружу — отец Веры или мать Андрея. Надо сказать, они оба почтенные граждане. Отец Веры к тому же богат. Он аккуратно помогает ей. Большая часть денег идет на эту музыку, — и он ударил по футляру.

— На музыку? — удивился Петр. — Разве скрипка стоит так дорого?

— Да, порядком… Но, по моему мнению, дело не стоит ни денег, ни риска.

Петр понял.

— Зачем же ты берешься за него?

— На одной критике далеко не уедешь. Вот и приходится перебиваться старыми средствами, пока не придумаем новых.

В одном из темных переулков Лаци открыл футляр. Раз… Два… И они уже шли дальше, оставив за собой приклеенную к стене листовку.

— Послушай, иди за мной шагах в двадцати. Так будет лучше.

По пути они расклеили около сорока листовок. Дома Петр хотел прочесть листовку, но футляр был уже пуст.

— О чем там говорилось?

— Мы сообщаем о крымской победе русских товарищей и о том, что из этого следует.

Рано утром Лаци, идя на работу, разбудил Петра, который спал с ним на одной кровати.

— Если мать спросит, — а спросит она наверняка, — не забудь, что ты кожевник Павел Тимар и только что прибыл из Югославии.

Петр пробурчал что-то и снова заснул. Когда проснулся, было уже больше десяти. В носке он нашел смятую бумажку. Торопливо разглядел ее — и расхохотался.

Тетушка Кемень угостила его жиденьким кофе и бутербродом с маргарином.

— А как живется в Югославии? — спросила она, предварительно осведомившись о фамилии и профессии своего гостя.

— Тяжело! Безработица как будто спадает, но заработки плохи, жизнь все дорожает.

— Весь мир, как один город! — вздохнула тетушка Кемень.

Высокого роста, с проседью, она стояла, немного сгорбившись, возле начисто вымытого кухонного стола. В руке у ней была длинная метелка для обметания пыли, которую она держала, как турист палку. Голова, слишком маленькая для такого большого тела, склонилась набок. Солнечные лучи, проникавшие через окна, освещали ее бледное птичье лицо с маленькими ввалившимися глазами, окаймленными темными кругами подглазниц. Лоб ее, как и у сына, носил следы рахита.

«Неужели и это передается по наследству?» — подумал Петр.

— Заработки и у нас плохи. Но все-таки хоть на тряпки и не хватает, покушать есть на что. Сказывают, нынче урожай был хороший. Стало быть, цены скоро упадут. Вот кабы только не зима… Опять ведь топить придется, а уголь — ой, ой!.. А вы что же, господин Тимар, там же, где и Лаци, работать будете?

— По всей вероятности, да.

— Ну, что же, в добрый час! Место неплохое. Правда, могло быть и лучше, но здесь хоть работу человека ценят. Покойник муж всегда мне говаривал: «Не гонись за жалованьем, не в жалованьи дело, — ценили бы человека». Почтальоном был мой муж. Я даже маленькую пенсию после него получаю. Вон там в комнате его портрет. Не хотите ли взглянуть?

Пожелтевшие от времени тюлевые занавески украшали окна. Добрую часть комнаты занимал стол, покрытый потертой, старенькой плюшевой скатертью. Четыре стула, две деревянных кровати. На стене портрет Лаци — пожилого, коренастого, широколицего, толстогубого гонведского пехотинца. Над портретом выцветшее золото надписи: «Славно и сладко умереть за отчизну».

Еще ниже — пометка чернилами карандашом: «Пиаве, 3 августа 1918 года».

Тетушка Кемень глубоко вздохнула.

— Один сын убит в Карпатах, другой погиб в Сербии, третий где-то в Сибири и посейчас горе мыкает. Вот уже целых три года нет от него весточки. Хоть бы этого сохранил господь!

После обеда Петр немного погулял. Растерянность первых дней прошла, но этот, и без того чуждый, город стал для него еще более страшным. Попасться, когда вновь открылась возможность работать, было бы совсем нелепо.

Смеркалось, когда он вернулся домой. Свет еще не был зажжен. Он подошел к окну.

Маленький квадратный дворик, замкнутый со всех сторон четырехэтажным зданием, напомнил колодец. Дом был, очевидно, очень стар и давно не ремонтировался. Даже в сумерках можно было рассмотреть обнаженные места под обвалившейся штукатуркой. В наступающей темноте крошечные оконца, казалось, совсем слилось в одно. И когда в том или другом окне появлялся свет, перед глазами вставала всегда одна и та же картина. Ветхая мебель в квартирах была когда-то неодинакова, но многолетняя нищета наложила какой-то однообразный, унылый отпечаток, свойственный всем рабочим жилищам.

На дворе заиграла шарманка. Шарманщика не было видно, но старый австрийский военный марш был хорошо слышен. Тетушка Кемень открыла окно и бросила невидимому музыканту кусок хлеба, завернутый в бумагу.

В обеденный перерыв Лаци не приходил домой, он обедал в столовке, недалеко от завода. Вечером он привел гостя. Это был широкоплечий смуглолицый рабочий. Его движения были решительны. Он крепко пожал Петру руку. Его открытые карие глаза испытующе остановились на лице Петра.

— Мы как будто с вами, коллега Тимар, старые знакомые?

Петр никак не мог припомнить этого широкого скуластого лица, этого яркого рта с коротко подстриженными усами.

— Мать вышла за хлебом, — сказал Лаци.

— Ну, тогда я вам могу напомнить, коллега Тимар, где мы с вами встречались. В девятнадцатом году, в августе, в тот самый день, когда румыны вошли в Пешт, вы со своими товарищами ночевали у меня на улице Юллеи. Столкнулись мы с вами на бульваре. Помните? Вы попали тогда в переплет из-за советской звезды…

— Мир тесен! — вздохнул Петр, пожимая руку гостя.

— Не мир тесен, а наш фронт короток, — поправил его гость. — Кстати, чтобы не было недоразумений, мое имя теперь не Владислав Гусак, а Иоганн Киш.

В поисках работы Павел Тимар (наш Петр) зашел на обувную фабрику. Рабочие были нужны, и его сейчас же оставили на испытание. Получив на руки заготовки, колодки, шило и еще какие-то инструменты, названий которых он точно не знал, Тимар смутился. Предложение Лаци поступить на ту фабрику, где он сам работал, Петр принял за шутку. И только после долгих уговоров он нехотя согласился. «Ну, так и быть! Пока не выправлю подходящих документов металлиста, чорт с ним, буду кожевником!»

— Хороший сапожник из тебя вряд ли выйдет, — сказал Лаци, — но если сядешь рядом со мной, то как-нибудь справишься. Производство настолько механизировано, что достаточно изучить какую-нибудь одну деталь. Для квалифицированного рабочего это — сущий пустяк. Можешь смело попробовать.

Хоть и не больно смело, но все же Павел Тимар рискнул попробовать. И теперь — на вот тебе! Надсмотрщик всучил ему все эти штуки, а ты изволь заготовлять пробную пару!

За столом сидело четверо. Справа от Тимара — пожилой бородатый мужчина с утомленным лицом, слева — долговязый парень, приблизительно одних лет с Павлом, напротив — рабочий неопределенного возраста, с черной повязкой на левом глазу.

— Это вы, товарищ, служили в солдатах вместе с нашим другом Кемень? — спросил Тимара бородатый.

— Да, я, — ответил Тимар.

— Я так и думал.

И не успел Тимар опомниться, как не начатая работа очутилась у его соседа, а перед ним красовались, натянутые на колодки, заготовки.