— Эта девица училась в Будапеште, там ее застала революция, она увлеклась — чорт ее знает, как это случилось. Эх, только бы бабы не путались. Меня ни один шпик не проведет. Окуличани я разыгрываю, как мальчишку… Но когда имеешь дело с бабами, — чертовски трудное, чертовски скверное дело эта нелегальная работа. Вот, если бы открытая борьба, массы… Если бы я мог стать на балконе ратуши, если бы мы шли на вооруженную борьбу… Но бабы, бабы…

Петр растянулся на кровати. Визит к Рожошу очень его утомил. Секереш ходил взад и вперед по комнате. Открыл окно, подбросил дров в печку и опять принялся мерять комнату шагами. Он, видимо, сильно нервничал, сорвал с себя галстук и воротник, потом скинул и пиджак и все продолжал ходить. Маленькая железная печурка накалилась докрасна.

— Дурацкая жизнь! Разок бы еще, хоть один разок выступить перед массами открыто…

Иосиф Секереш — четвертый сын сельского еврейского учителя. В детстве он мечтал стать врачом и во сне видел себя таким, каким знал дядю-доктора из Свальявы — в кожаной куртке. Имея девять душ детей, отец Иосифа получал в год девятьсот гульденов жалованья. Когда Иосифу исполнилось десять лет, его отдали в школу в Берегсасе. Кормился он у добрых людей по очереди, мать штопала для него поношенную одежду его старших братьев, и таким образом прошел он пять классов гимназии. Он шел первым учеником и в мечтах своих видел себя уже не рядовым врачом, а столичным профессором. Но смерть проведала, видно, что маленький Секереш с таким железным упорством готовился к борьбе с ней, и подстроила ему каверзу. Когда вместе с аттестатом об окончании пяти классов он получил награду — золотую монету в десять крон, пришла телеграмма от матери, вызывавшая его домой — на похороны отца. Пришел конец учению. Он и до этого времени не получал из дому помощи, но теперь уже ему самому приходилось посылать деньги домой, чтобы помогать воспитывать младших братьев. Из троих старших двое уже погибли от чахотки, а третий сидел в это время в казарме «на императорских харчах». Иосифа послали в Будапешт на трехмесячные бухгалтерские курсы. По окончании их он получил работу в Берегсасе на сорок гульденов в месяц. Работал он по десяти часов в сутки, а по ночам учился. Экстерном сдал экзамен на аттестат зрелости и снова уехал в Будапешт. Здесь он полгода пробивался уроками. Времени на учение не хватало, деньги же приходилось отсылать домой. Иосиф жестоко голодал и под конец свалился. Донимали его не легкие, как остальных братьев, а сердце. Пришлось бросить университет и вернуться в Берегсас бухгалтером. Теперь он зарабатывал уже семьдесят гульденов. Из Будапешта он привез с собой несколько социалистических книжек. В Берегсасе он был единственным, повидимому, человеком, регулярно читавшим немецкие социалистические журналы. Фирма, в которой он служил, отправила его на год на лесоразработки в Оссу. Там он выучился по-русински и познакомился с Отто Корвином. Это было на третьем году войны. Вместе с Отто Корвином он прошел циммервальдскую программу. В 1916 году трое младших братьев Иосифа пали на фронте реки Изонцо — один за другим, через равные промежутки времени, в той последовательности, в какой и родились. В забастовку во время брест-литовских мирных переговоров Иосифа Секереша арестовали. Революция вернула ему свободу. Во время диктатуры он работал в секретариате партии.

Он — бледный, рыжеватый, веснущатый парень. Под глазами синие круги. Ему двадцать шесть лет, но на вид нельзя дать больше, двадцати.

— Что с тобой стряслось, Иосиф? — спросил Петр.

— Ничего, просто нервничаю.

— Да… О главном я еще не упомянул, — сказал Петр. — Рожош обрисовал мне положение социал-демократической партии. Многое он, конечно, приукрасил, но даже из его слов видно, что социал-демократической партии вообще, собственно, не существует.

— Уж мы ее сорганизуем! — воскликнул Секереш. — Положись только на нас — уж мы ее сорганизуем!

И он весело расхохотался.

На рассвете Петр сел в поезд, и Мункач только-только просыпался, когда он уже шагал с вокзала по улице Зрини, направляясь на Главную площадь. Номер в гостинице «Звезда» был жарко натоплен. Петр наскоро умылся и вышел поглядеть город.

Снег уже стаял, было сыро. Улицы с грязными тротуарами были почти безлюдны. Петру встретились два-три крестьянина-украинца в тяжелых шубах, несколько евреев в лапсердаках, которые таинственно между собой шушукались, да военный патруль. Лавки были отперты, но казалось, будто люди сговорились ничего в этот день не покупать — народу нигде не было видно. Тем сильнее поразило Петра необычное оживление на площади перед ратушей: кучи галдящих, жестикулирующих евреев в лапсердаках и бархатных, отороченных мехом шапках.

— Что тут случилось? — спросил Петр у одного из евреев.

— Сто двенадцать, — взволнованно прошептал тот.

— Что такое?

— Верно, верно… Последнее событие из Цюриха… Доллар — сто двенадцать, фунт — пятьсот семнадцать…

Петр повернулся, чтобы уйти, но потом передумал, пересек площадь и свернул к железнодорожной насыпи. За полотном чернели поля, местами мелькали грязновато-серые пятна талого снега.

Между полотном и шоссе, меньше чем в получасе ходьбы, на одиноком холме виднелся замок: родовой замок Ракоци.

Жупан принял Петра в десять часов. Он ждал его.

— Мы уже все-все знаем, — заявил он с довольной улыбкой.

Жупан был коренастый, белобрысый, прилично одетый, подвижной человек. На вздернутом носу лепились очки в роговой оправе. Разговаривая с Петром, он большими серовато-зелеными глазами пытливо и несколько недоверчиво ощупывал его лицо и одежду. Петру он обрадовался как старому другу, — именно так он и выразился. И даже откровенно признался, что рад не столько приходу Петра, сколько тому, что тот социал-демократ.

— Пора, давно пора… Наконец-то примемся за работу. Я говорю: «примемся», мы примемся, потому что, да будет вам ведомо, мой молодой друг, я тоже социал-демократ. Да, да, социал-демократ с прежних еще времен. Доброкачественный, довоенный товар, хе-хе-хе! Вы, стало быть, хотите устроить митинг? Хорошо, очень хорошо. В будущее воскресенье? Превосходно! До митинга у нас, значит, еще целых одиннадцать дней?.. Чудесно! Можете быть спокойны, даром времени терять не буду, нет. Заранее могу обещать, что все служащие жупанского управления — пятьдесят два человека — да, все пятьдесят два вступят, как один, в социал-демократическую рабочую партию. Железный фонд, так сказать. Как вы должны быть счастливы, дорогой товарищ! Как не позавидовать нынешнему поколению! Все-то вы получаете готовеньким. Пятьдесят два человека сразу! Господи, подумать только, сколько нам в свое время приходилось работать, чтобы завербовать пятьдесят два человека!.. Прошу вас засвидетельствовать товарищу майору мое глубочайшее уважение. Передайте ему, что я все-все решительно сам подготовлю…

На улицах было людней. Чаще встречались офицеры.

После обеда Петр, как наказал ему Секереш, никуда из номера не выходил. В три часа к нему постучались.

— Войдите.

— Товарищ Ковач?

— Я.

— Меня зовут Миклош Лаката. Вас, товарищ, верно предупреждали…

Наружность вошедшего в точности соответствовала описаниям Секереша, но Петру показалось, что он где-то уже встречал его. И чем дольше вглядывался он в него, тем сильнее становилась эта уверенность. Посетитель тоже не сводил с него изумленного взгляда. Он колебался, но все же первый узнал Петра.

— Товарищ, — взволнованно воскликнул он, — не узнаете?

Тут Петр узнал русина-капрала, который за полгода перед тем сопровождал его и Анталфи из рима-сомбатской тюрьмы в кошицкую.

— Если бы ты тогда не надоумил нас выкинуть наши документы, — сказал он, пожимая Лакате руку, — не быть бы мне сейчас здесь.

— А другой товарищ, носастый, который в Москве бывал, где он теперь?

Петр в ответ пробурчал что-то невнятное. Лаката расспрашивать не стал. Участвуя в движении, он скоро научился тому, что подобные вопросы повторять нельзя.