Петр подробно посвятил его в планы Секереша.

— Об этом не раз уже говорилось, — сказал Лаката. — Я тогда уже высказывал опасения, что народ этого не поймет.

— Чего не поймет?

— Того, что раз социал-демократы были виновниками разрушения венгерской диктатуры, то как же мы теперь говорим: если хотите новой диктатуры, вступайте в социал-демократическую партию? Кому же это понять?

— Это единственная возможность проникнуть в массы и сорганизовать их, — повторил Петр аргумент Секереша.

— Может, оно и так, очень может быть. Но народ никогда не поймет, зачем нужно левое ухо чесать правой рукой. Наш народ понимает лишь простые слова. Бей его, — это он понимает. Грабь его, — тоже понятно. Но вот этого…

Петр стал развивать ему свои соображения, но ему никак не удалось убедить русина в том, что план Секереша — единственно возможный.

— Наш народ любит простые слова, — твердил Лаката.

Петр сообщил ему нужные инструкции, и Лаката обещал передать их куда следует.

— Как ты полагаешь, сумеем мы так все организовать, чтобы не влипнуть? Будут наши молчать?

Лаката ответил жестом не только успокоительным, но и выражавшим удивление, как вообще можно в этом сомневаться.

— Где ты работаешь? — спросил Петр, когда Лаката собрался уходить.

— В Свальяве.

— На лесопилке?

— Нет, по переоборудованию химической фабрики. За работой наблюдают солдаты и офицеры.

В Берегсасе у самого вокзала расположен кирпичный завод Конта. Три заводские трубы безмолвно глядят в ясное, голубое небо, которое на километр дальше к югу простирается уже над венгерской равниной. Завод не работает, и жизнь заметна только в заводской конторетам помещается начальник пограничной охраны. На вокзале строгий контроль. На каждом шагу — солдаты, жандармы. Улица, ведущая к центру города — асфальтированная улица Андраши, гордость Берегсаса — мертвым-мертва.

Пустая улица гнетет. Петр медленно бредет по ней. Быть может, даже не тишина улицы, а воспоминания детства гнетут его. Здесь, в доме начальника станции, он устраивал ванну и за шесть часов работы получил двадцать крейцеров и ломоть хлеба с маслом. Вон там жил Немеш, рядом — вилла начальника станции.

Прежний вид сохранило и здание комитатского управления. Только у ворот вместо венгерского гусара стоит на часах чешский легионер в итальянской форме.

Жупан — высокий, статный, с небольшими усиками и красивыми голубыми глазами. Волосы у него на макушке редкие, в общем же он необычайно моложав и выглядит гимназистом. Движения у него быстрые и тон энергичный. Разговаривая, он то вставляет в глаз монокль, то поигрывает им, держа за черный шелковый шнурок. Он сидит в том же кабинете, где Петр год и три месяца назад вел переговоры с правительственным комиссаром Немешом. Быть может, и кресло, в котором он сидит, то же самое.

Жупан вежлив, но далеко не так любезен, как его мункачский коллега.

— Гм… — говорит он, терпеливо выслушав доводы Петра, изложенные на плохом немецком языке. — Опасная игра…

— Не игра и не опасно.

— Что не игра, это я еще допускаю. А вот что касается опасности… Воздаю должное мудрости генерала Пари, но и я, сударь, не новичок в этих делах. Я знаю, что такое политика — я служил в императорской гвардии и во времена Керенского тоже не сидел сложа руки. Всего полгода, как я из России. Поверьте, мне известно, что такое рабочее движение. Нисколько не сомневаюсь в том, что вы, социал-демократы, — преданные сторонники демократической республики. Но мне уже доводилось работать с меньшевиками, русскими социал-демократами. Тоже были честные, умные, благонамеренные люди, искренно ненавидевшие советскую власть, а какой толк был от всей их честности? «Только демократией можно бороться с большевиками», твердили они, сотнями и тысячами вербуя рабочих. Что же получилось? Рабочие легально, у нас на глазах, чуть ли не с нашей помощью сорганизовались, а когда почувствовали свою силу, то попросту выгнали своих руководителей. Не помогли тем все их благие намерения. Ну, да остальное вы знаете… Нет ничего глупее, нет авантюры хуже, чем социал-демократия — это говорю вам я, жупан Берегсасского округа. Что тут поделаешь, рабочий всегда останется рабочим. Вы тоже рабочий? Извините, в таком случае… Я, впрочем, о них ничего худого и не сказал… Словом, весьма сожалею, но здесь, в непосредственной близости от границы, я митинг разрешить не могу.

— Генерал Пари…

— Не будем спорить, милостивый государь. Я не разрешаю.

— Мы обжалуем ваше решение.

— Пожалуйста, это ваше право. Но если вы истинные республиканцы, то вряд ли будете подавать жалобы. Вы утверждаете, что митинг — лучшее оружие против венгерской ирреденты? А я вам заявляю и готов подтвердить это своим офицерским словом, что против ирреденты эскадрон жандармов — оружие несравненно более действительное, чем всякие митинги. О, жандармы — на них можно положиться! Но на вас… Извините, в мои намерения не входит вас задевать, но… Вот вы, например, меня не знаете. Откуда вам может быть известно, что я искренний республиканец, а не тайный монархист? И я вас не знаю. Вернее, знаю про вас, что всего восемь месяцев назад вы еще были активным большевиком. Теперь сами судите: хорош был бы я слуга республики, если бы поручил вам защиту демократии.

«Не дурак человек, — подумал Петр. — Чтобы ему сдохнуть!»

— В таком случае, господин жупан, — сказал он вставая, — я приношу жалобу на ваше решение. Благоволите подтвердить мне это письменно.

— Не соблаговолю, не надейтесь, — ответил жупан, тоже поднимаясь, и резко добавил: — Когда вы едете?

— Сегодня, понятно.

— Поезд отходит в четыре часа дня. А что вы до тех пор собираетесь делать?

— Что я — арестован?

— Нет, но я не хотел бы до четырех часов дня держать вас под надзором полиции.

— Я хочу навестить мать.

— Хорошо.

Жупан кивнул головой и забыл протянуть руку.

В воротах Петр едва не столкнулся с высоким элегантным господином, направлявшимся в комитатское управление.

— Петр!

Петр сразу даже не узнал Анталфи. Тот крепко обнял его.

— Ты как сюда попал? — почти враз спросили оба.

— Видишь ли…

Не зная, что сказать, Петр лишь пожимал плечами.

Анталфи взглянул на часы.

— Сейчас у меня, к сожалению, нет ни секунды времени. Меня дожидается жупан, опоздать не могу, Теперь десять минут первого, ровно в час встретимся в кафе «Эмке». Идет?

— Хорошо, приду, — несколько неуверенно ответил Петр.

«Как же этот попал сюда?» — спрашивал он себя. Впрочем, долго ломать себе над этим голову не стал: отказ жупана был большим ударом. С поникшей головой побрел он по хорошо знакомой дороге — мостом через Верке, затем налево до униатской церкви, а потом направо.

Он очень радовался предстоящей встрече с матерью, но к его радости примешивался легкий страх. Пятнадцать месяцев, как он не видел старушки, не получал от нее известий и сам ни разу не писал. А какие это были пятнадцать месяцев…

Ворота дядиного дома на запоре. Приходится долго стучать, пока их открывают. Показался солдат. Петр по-немецки спрашивает, здесь ли его дядя. Солдат тупо смотрит на него и ничего не отвечает. Петр повторяет вопрос, тот захлопывает ворота. Петр в недоумении остается стоять на улице.

В соседнем доме живет еврей-кондитер Гартман. Из-за полупритворенных ставней гартмановского дома кто-то машет Петру рукой. Подойдя ближе, он различает в окне тетушку Гартман, которая часто угощала его в детстве пирожным ломом.

Петр тщетно показывает знаками, что хочет войти — окно не открывается. Старуха что-то говорит. Слов не слышно, но, когда она по нескольку раз повторяет какое-нибудь слово, Петр читает его по движениям губ.

— Илава… Илава…

— Мой дядя?

Старуха кивает.

— За что?

— Большевик!

— Дядя? — удивляется Петр.

Утвердительный кивок.

Петр движением головы показывает, что хочет войти в дом.

— Нет, нет, — качает головой старушка.