— А мать? Где мать?
С большим трудом удается ему разобрать ответ:
— У Шолома Бляу.
— У шинкаря?
— Да.
В доме Шолома Бляу на улице Андраши ворота стоят настежь: со двора как раз выезжают два пивных фургона. Мостовая гудит под тяжелыми мохнатыми копытами огромных мекленбургских тяжеловозов. Когда ворота закрываются за вторым фургоном, Петр уже во дворе.
Бочки, пустая винная кадка, большая куча битого кирпича.
— Куда? — спрашивает его хромой старик, по виду извозчик.
Петр говорит, что ищет мать.
Старик безучастно глядит на него. Никакая мысль не оживляет его темных глаз с красными веками.
Петр повторяет вопрос, и старик, кивнув в ответ, уходит в дом. Петр остается один. Время идет. Внезапно Петром овладевает безотчетный детский страх. Он хватает кирпич и прижимает к себе как единственное надежное оружие. Наконец, опомнившись, отбрасывает его прочь.
— Петр!.. Петр!..
Маленькая сморщенная старушка рыдает у него на груди. Петр нежно обнимает ее; целует и взволнованно подыскивает слова.
«На двадцать лет постарела», думает он, и на глаза его навертываются слезы.
Старушка ломает руки, плачет и отворачивает голову, словно не решается взглянуть на сына.
На кухне Петр начинает рассказывать о себе: немного путаясь, говорит он о событиях минувшего года, о том, что делал, как жил, как теперь живет, — говорит, говорит и умолкает лишь тогда, когда замечает, что мать больше не слушает его.
— Забрали его жандармы, забрали… — бормочет старушка.
Петру начинает казаться, что сердце его бьется где-то в самом горле.
— Кого забрали? — спрашивает Петр.
— Господина Бляу, доброго господина Бляу. Пришли за ним ночью и забрали.
Петр растерянно глядит на нее. Появление прислуги, девочки лет двенадцати, выводит его из замешательства.
— Не узнаете? — спрашивает она.
Петр с удивлением смотрит на нее. Голубые глаза, коротенькая белокурая косичка, робкая улыбка на свежих губах. Петр ничего не может припомнить. Девочка что-то лепечет, вспоминает местечко Намень. Петр пожимает плечами и рассеянно глядит на ее покрасневшие от холода босые ноги. Чтобы положить конец ее объяснениям, он притворяется будто припомнил:
— Ну да, ну да… А правда, что господина Бляу забрали жандармы?
— Забрали, — испуганным шопотом отвечает девочка.
— Да за что же? — удивляется Петр.
— Он, говорят, работал на Хорти.
— А дядя мой тоже работал на Хорти?
— Нет, тот с Лениным переписывался. И с Бела Куном.
— Быть не может?!
Девочка ставит перед Петром тарелку супа. Петр машинально отправляет в рот ложку за ложкой.
Покончив с едой, он встает. Мать достает из кармана юбки большой клетчатый платок. Уголок платка завязан узлом. Трясущимися руками она развязывает узел и на прощанье сует в руку Петру бумажную крону.
— Давно арестовали дядю? — спрашивает Петр у девочки, вышедшей проводить его до ворот.
— Давно, осенью еще… Я тогда там служила. На него старший мастер донес, господин Петрушевич. Теперь господин Петрушевич в полиции работает.
— Так, так… А в доме кто живет?
— Легионеры.
«Да, и с этим покончено…» — думает Петр, когда за ним захлопываются ворота.
Он принялся бесцельно бродить по пустым улицам. За ним., шагах в двадцати, неотступно следовал человек с военной выправкой, во всем черном. Стоило Петру остановиться, останавливался и он, когда же Петр двигался дальше, тот тоже продолжал свой путь.
Петр направился на вокзал и стал там слоняться среди солдат. За два часа, оставшиеся до отхода поезда, у него четыре раза проверяли документы.
Когда он уже занес ногу на ступеньку вагона, сзади кто-то крепко ударил его по плечу.
— Обманул, значит, меня, — с горечью сказал Анталфи.
— Ах, поверь…
Петр подыскивал какое-нибудь объяснение.
— Принеси мой чемодан сюда, в третий класс, — приказал Анталфи носильщику и уселся рядом с Петром.
Они были одни в купе.
— Обманул, значит, меня, — снова начал Анталфи. — Ты нисколько не лучше своих товарищей. Даже в мелочах нельзя на вас положиться.
Петр принялся врать напропалую, рассказывал о том, как живет, что делает, какие у него планы. Врал, врал без запинки. Анталфи таращил на него глаза. Вначале он слушал молча, затем, с сияющим лицом, принялся поддакивать.
— Вот, вот… Прекрасно! Да! да!..
— А ты? — спросил Петр.
— Я? Я и теперь, понятно, разъезжаю по делам мировой революции.
— Что же ты делаешь?
— Поставляю оружие, снаряды и амуницию на польскую армию, — шопотом произнес Анталфи.
Петр в изумлении уставился на него. Он даже невольно отодвинулся подальше: ему и в голову не приходило, что Анталфи может так низко пасть.
Анталфи сиял.
— Удивлен? А?.. Даже, верно, осуждаешь меня? Что ж, это на вас похоже. Впрочем, надеюсь, ты больше не придерживаешься того дурацкого взгляда, будто делу мировой революции можно служить одним только способом и не иначе, как плохо? Да, то, что я сейчас делаю, это необычайно, это ново, это гениально! А мировой революции я, поверь, приношу этим больше пользы, чем вся хваленая венгерская коммунистическая партия в полном своем составе. Да, повторяю, я поставляю оружие на польскую армию… Но какое оружие?
Анталфи достал носовой платок и вытер пот со лба. От платка сильно пахло резедой.
— Чортовская жара! Зимой не топили, теперь топят! И вонь какая!.. Ну, не буду отвлекаться. Итак, я поставляю амуницию. Но какую? Я уже сказал: я служу делу мировой революции — служу, как могу, всей силой своего разумения, всеми своими способностями. А это что-нибудь да значит! Меня ни Вильсон, ни Клемансо не проведут — я им не Бела Кун… Итак, польская армия служит целям контрреволюции. Это — факт. Не так ли, господа поляки? Ну, Анталфи позаботится о вас! Дрянное оружие, негодные снаряды, гнилые сапоги, которые носятся не больше двух дней! Ну, стало быть?..
— Я что-то не совсем тебя понимаю.
— Не понимаешь? Или, может, не хочешь понять?
Анталфи пристально взглянул Петру прямо в глаза.
— Послушай, Петр, я тебе доверяю, — начал он торжественно, выговаривая слова чуть не по слогам, и затем продолжал, понизив голос до шопота: — Ни на минуту не забывай, что моя тайна — это тайна мировой революции, а потому…
Он таинственно приложил палец к губам и придвинулся ближе к Петру. Несколько секунд он раздумывал.
— Так вот, — заговорил он, — ты, понятно, знаешь, что нет других таких мошенников, как военные поставщики. Даже оставаясь честными людьми, они могли бы загребать огромные деньги, но подобное решение вопроса этим мерзавцам даже в голову не приходило. Каждый мечтал разбогатеть сразу, в одну неделю стать миллионером! Вначале они довольствовались тем, что поставляли материал более низкого качества, чем было обусловлено. Когда же они убедились, что с помощью некоторой смазки это сходит им с рук, то мало-помалу обнаглели до того, что стали поставлять сапоги на бумажной подошве, орудия, которое не стреляли, а разрывались, динамит, который не взрывался, а исходил слезами, и тому подобное. Где-где, а уж в Австрии действительно можно было воровать, — бог ты мой, как там можно было воровать в доброе старое время! Но эти мерзавцы перешли даже всякую австрийскую меру. Австрийцев — что греха таить — несколько раз изрядно поколотили, а так как у австрийских генералов, при всей их глупости, хватило ума свалить вину на других, то неожиданно было схвачено с десяток поставщиков на армию. Закатили их на десять, на пятнадцать лет каждого — в те времена такие приговоры были не редкость. А сапоги на бумажной подошве, динамит из опилок и консервы из глины были конфискованы. Каким-то чудом, — провалиться мне на месте, если за этим не скрывался какой-нибудь ловкий делец! — каким-то чудом все это конфискованное добро не уничтожили, а, наоборот, тщательно сохранили возле Вены. До самого конца войны ландштурмисты охраняли этот странный склад. Остальное же угадать не трудно. У Анталфи не только нос длинный, но и чутье, слава богу, не плохое. Он пронюхал про склад, осмотрел его, скупил по дешевке и теперь все это барахло поставляет польской армии. Сколько-то там генералов да фельдфебелей набьют себе на этом карманы. А Ленин может спать спокойно. Старик Анталфи позаботится о том, чтобы польская армия не причинила красным большого вреда! Но, дорогой мой, это дело серьезное, я тебе доверяю военную тайну.
