— Что?.. Как?..

— Саботаж, массовый саботаж… Бастовать не будем, все на местах останемся, все станут попрежнему выходить на работу, но поезд будет катиться медленнее и медленнее кружиться маховик машины, слабей ударять топор и медленней валиться срубленное дерево.

— Ну, а дальше?

Люди разочарованно переглядываются. От ленинского вестника они ждали более значительного, более веского слова.

— Ну, а дальше?

— Вот и все. Дирекция удовлетворит все ваши требования, если каждое колесо будет медленнее кружиться, чем раньше, и чем дальше — все медленнее и медленнее…

— Да, если бы только колесо это понимало, — говорит старик Бочкай.

— У колеса человек стоит.

— Человек… У человека от нескончаемых мук тоже ум сохнет. Ударить — это он еще может, но этак прикидывать, взвешивать… Нет, это не про нас.

— А ведь надо сделать, — говорит Гонда, взволнованно потирая себе лоб. — И сделаем! — чуть не криком вырывается у него.

— Подохнем, а сделаем! — кричит и Тимко.

— С нашим-то народом? — с сомнением покачивает головой Бочкай.

— С нашим народом!

— А ну, расскажи-ка, братец, еще раз, как ты себе это дело представляешь?

Сквозь табачный дым еле мигает красноватое пламя керосиновой коптилки. У всех лица в поту, голоса хриплые. Время близится к полуночи, когда старик Бочкай, облегченно вздохнув, встает из-за стола.

— Сделаем! — говорит он.

— Пора двигаться, — обращается к Петру Тимко. — До Свальявы добрых два часа ходьбы.

— Раньше чем пускаться в такой путь, — говорит Бочкай, надо вам малость подкрепиться. Хлеба у меня нет, но кусок холодной говядины…

— Дичина? — улыбается Гонда.

— Да, олень… Не захотел, видно, бездельник даром пропадать в графском заповеднике…

Паровоз узкоколейки на повороте к Свальяве сошел с рельс. Беда невелика, но на то, чтобы привести все в порядок, ушло несколько часов. Три длинных товарных состава стояли в это время без движения. Заведующий участком сперва упрашивал, потом стал кричать и угрожать. Люди работали до седьмого пота, но все оказалось напрасным: большая половина дня пошла насмарку.

На лесопильном заводе лопнул приводной ремень, машина стала, а ключ от склада, где хранились новые ремни, как назло оказался у помощника заведующего складом, который с утра уехал в Мункач. Чорт его знает, куда этот болван девал ключ! Почему не передал его кому-нибудь другому, раз знал, что уезжает? Пока окончательно выяснили, что ключа нигде не найти и остается только взломать дверь от склада, стали еще три машины.

Товарный вагон, прибывший из Праги с надписью «Весьма срочно! Осторожно! Огнеопасно!», следовало, по распоряжению директора, подвести к самой химической фабрике и там разгрузить. Но как-то так вышло, что к химической фабрике подвинули вагон кукурузы, а пражский груз передали на поленскую ветку. Когда ошибка обнаружилась, поезд давным-давно уже ушел и вернуть его было невозможно, потому что сошедший с рельс паровоз заграждал путь. Прикомандированный к химической фабрике чешский артиллерийский штабс-капитан перед всем честным народом орал на директора, угрожая ему донесением по начальству. Директор, хотя и тише, но тоже совершенно открыто угрожал штабс-капитану жалобой.

На другой день на узкоколейке обошлось без всяких аварий, но сверх меры перегруженный состав оказался не под силу маленькому паровозику. Четыре вагона пришлось отцепить. Локомотив отодвинул их обратно до разъезда, потеряв на этом полчаса. Первый поезд прибыл в Свальяву с опозданием на полтора часа. Второй опоздал на целых три.

В этот день с ремнями на заводе все обстояло благополучно, но у машиниста внезапно случилось сильное расстройство желудка, и, выбегая по неотложной надобности, он каждый раз останавливал машину. Напрасно ему предлагали уйти домой, он не шел, не желая доверить машину кому-либо постороннему. Вчерашний случай с машиной вынуждал его быть настороже. После обеда уже четыре машины работали с перебоями.

Весь день напрасно прождали лес с лесоразработок. По какому-то недоразумению огромные дубы спустили в долину по ту сторону гор.

На третий день с самого утра к Петру явился бухгалтер фабрики.

— Мне нужно с вами поговорить по весьма важному делу, господин Ковач.

— Пожалуйста.

Бухгалтер покосился на Наташу.

— С глазу на глаз.

— Можете быть совершенно спокойны: эта женщина ни слова по-венгерски не понимает.

— Все-таки…

Петр услал Наташу на кухню.

— Слушаю вас.

— Скажу вам кратко и прямо, — начал бухгалтер. — Дирекция фабрики готова уплатить вам двадцать тысяч чешских крон за то, чтобы вы сегодня же уехали и никогда больше в Свальяве не показывались.

Ответ Петра был тоже краток. Не говоря ни слова, он так ударил бухгалтера по физиономии, что у того пошла носом кровь.

В тот же вечер начальник округа арестовал Петра. Ночью по неизвестной причине загорелся дом помощника директора. К утру пожар потушили, но все, что не стало добычей огня, было вконец испорчено водой.

Утром Петра выпустили. На квартире его уже ждал один из инженеров: дирекция завода просит его явиться для переговоров. Сама дирекция предлагает общее повышение зарплаты.

— Придем.

Петр и восемь рабочих-делегатов уселись за стол.

Напротив них сидели трое представителей заводской администрации и, в качестве беспристрастного наблюдателя, жандармский ротмистр.

От имени всех говорил Тимко.

— Восьмичасовой рабочий день, повышение ставок втрое задним числом за шесть месяцев, всю задолженность скостить.

Директор затрясся от злобы.

— Да вы пьяны, что ли! — закричал он.

Переговоры были прерваны.

Директор в тот же вечер выехал в Унгвар.

На следующий день в Свальяву прибыли Рожош и Секереш.

Рожош созвал совещание — от каждого цеха по десять- двенадцать рабочих. Тимко и Гонда подобрали людей. В пустовавшем депо собралось человек с полсотни.

Рожош советовал умерить требования.

— Если завод остановится, вся округа останется без работы. Нельзя доводить завод до банкротства.

— А с голоду подыхать можно?

— А драть с нас шкуру можно?

— Ты, ты?! И ты туда же?!

Звериная злоба душила людей. Не вмешайся Петр и Гонда, Рожошу наверно бы изрядно намяли бока.

Рожош вторично взял слово. С трудом удалось водворить тишину. Рожош был бледен. Отовсюду глядели на него горящие ненавистью, налитые кровью глаза.

— Я потому лишь посоветовал вам умерить требования, что опасался, хватит ли у вас сил до конца довести борьбу. Теперь я вижу, что ошибся. Отстаивайте, товарищи, вашу правду до конца.

После совещания Рожош, как и всегда после неудачи, заболел. Почувствовал себя так плохо, что не в силах был уехать домой и принужден был остаться на ночь в Свальяве. Ему отвели комнату в здании дирекции. Петр пригласил к нему доктора Бекеша.

Доктор внимательно освидетельствовал больного и немедленно уложил его в постель. Опасности, заявил он, нет никакой, но и шутить этим ни в коем случае не следует. Если больной будет перемогаться, болезнь может принять серьезный оборот.

Бекеш помог Рожошу раздеться и укутал его потеплей. Сам вызвался остаться при нем на ночь, не решаясь доверить кому бы то ни было уход за больным. Он сам каждые четверть часа будет сменять холодный компресс, который положил на пылающую голову Рожоша.

Стемнело. Бекеш, опустив шторы, зажег электрическую лампочку, предварительно обвязав ее носовым платком, чтобы яркий свет не тревожил больного. Большая комната в три окна погружена была в полумрак. Среди простой, несколько потрепанной обстановки этой комнаты для приезжих ярким пятном выделялся огромный, в человеческий рост, портрет Массарика в блестящей золоченой раме.

Бекеш придвинул стул к самой кровати больного.

— Болит? — тихо спросил он.

— Болит.

— Ничего, пройдет. Поганая штука эти нервные головные боли, но они быстро проходят. Надо только как следует отдохнуть. Не улыбайтесь, господин майор, я и сам прекрасно понимаю, что у вас времени для отдыха нет. Все же, как врач, я настоятельно рекомендовал бы вам отдых. Другое дело, как украинский патриот, я должен был бы скорей желать, чтобы вы работали возможно больше. За украинское дело сколько ни работай — все мало. Двадцать четыре часа в сутки должен был бы каждый украинец работать на общее дело…