В окне часовой мастерской часы показывали десять минут восьмого.
В вестибюле Дома металлистов его остановил молодой человек.
Петру показалось, что он где-то уже видел этого низкорослого рыжеватого юношу. Но где именно — он не мог вспомнить.
— Мы встретились вчера вечером во время доклада. Я сидел рядом с вами, — ответил незнакомец на вопросительный взгляд Петра. — Вам незачем подниматься в седьмую комнату. Выйдем лучше на улицу, там поговорим… Товарищи собрали для вас сто. семьдесят крон, — продолжал он, когда они оказались на улице. — Больше собрать не могли. У нас у самих ничего нет. Пока что ступайте домой. Послезавтра вечером приходите в союз кожевников на Нижней Лесной. Буду ждать вас. Комната одиннадцать. В случае, если хозяйка потребует денег, дайте ей двадцать крон. Если спросит документы — дайте тридцать… Одежды и белья, верно, у вас тоже нет?
— Что имею, все на мне.
— Так. Ну, посмотрим! Не забудьте: послезавтра вечером, союз кожевников, комната одиннадцать. До того времени ни с кем, решительно ни с кем не знакомьтесь и не разговаривайте. Читайте, гуляйте, делайте, что хотите, только не знакомьтесь. До свиданья!
В начале десятого, натянув на голову цветистую перину, Петр заснул и спал крепко, пока Новик не разбудил его.
Утром — холодная вода, чай, бутерброд с маргарином, расспросы тетушки Сабо.
На улице он купил несколько газет и, расположившись на скамейке на набережной Дуная, стал читать. Усталость прошла, голова была свежей, но все же он плохо разбирался в прочитанном. Речи политиков, статьи журналистов. Много слов на разные темы. Но того, что его интересовало, он, конечно, не мог найти. Об этом не писалось. Даже между строк нельзя было прочитать, что здесь готовится последний, решительный бой с контрреволюцией. Объявления… Как и прежде, имеющий деньги может купить все, что только пожелает. О карточках на хлеб, на обувь, молоко, одежду — нет и помину. Характерно, что газеты пестрят объявлениями не только на предложения, но и на спрос труда. Закрывают и открывают магазины. Люди родятся, умирают, работают, становятся безработными, вновь получают работу, женятся, ходят в театры, читают, учатся, занимаются благотворительностью, дерутся, мирятся, заболевают, выздоравливают, голодают, воруют, обжираются, — словом, проделывают то же самое, что и в тех странах, где он провел последний год. «Не вполне понятно, что здесь творится, — подумал Петр, — но ясно одно: и в Венгрии люди тоже живут. Впрочем…»
Он вспомнил статью, прочитанную недавно в одной выходящей в Вене партийной газете. В ней говорилось об условиях жизни в Венгрии. Перед его глазами ярко встал жирный, шрифт строк:
«ТОТ, КТО ПРИНИМАЕТ БАНКНОТЫ ХОРТИ, — ЗАСЛУЖИВАЕТ И ДУБИНУ ХОРТИ»
«…Зачем же рабочему отказываться от банкнот Хорти, когда на них можно купить все, что угодно? И что скажет рабочий, который бьется, как рыба об лед, чтобы раздобыть этих банкнот на пропитание себя и своей семьи, когда мы потребуем не принимать даже те немногие, которые ему дают?..»
Петр просматривал уже четвертую газету. Шумные, страстные дискуссии вокруг пустячных, мелких вопросов. Потеха! Однако, если эти вопросы вызывают такие горячие споры, стало быть, в них что-то кроется. Новые группировки, партии. Какой-то граф с историческим именем, крупнейший помещик, — член партии мелких крестьян. Один из директоров Пештского банка — также. Всюду на первом плане партия мелких крестьян. Графы, банкиры, ну, разумеется, и орава кулаков. Все новые, незнакомые имена. Сколько неизвестных ему людей выдвинула контрреволюция!
Петр читал. Обдумывал прочитанное. И снова углублялся в газету.
Оказывается, в стране белого террора тоже идет жизнь. Это факт. Но она была не такой, как представлял ее себе Петр и как представляет ее большинство товарищей за границей. Возможно, год тому назад она и была, такой. Но как с тех пор все изменилось!
В полдень он поднялся на гору св. Геллерта. Оттуда открывался вид до самого Уйпешта. По Дунаю ходили пароходы. Вверх по течению — к Вене, вниз — к Черному морю.
«Борьба между эксплоататорами и эксплоатируемыми идет — это бесспорно. Если она ведется не так, как я привык это представлять, значит ведется иначе. Да. А если борьба ведется иначе…»
До сих пор для Петра солдатами коммунистической партии в Венгрии были только товарищи, которых он знал, и те, которых он хотя и не знал, но которые выросли в тех же боях, что и он сам. Впервые пришлось ему задуматься, что борьба на новом этапе вырастила новых бойцов, которых не удивишь тем, что и в стране белого террора идет жизнь. Людей, которые знают, как можно и как нужно работать теперь, в новых условиях.
«Надо учиться, если не хочешь отстать, — сказал себе Петр. — Время еще не ушло. Мне двадцать два года. А будь и все семьдесят два, разве и тогда я стал бы топтаться на месте? Разве не начал бы учиться жить и работать по-новому?..»
Долго смотрел он в сторону Уйпешта. На Вацском проспекте дымились заводские трубы.
В доме кожевников комната одиннадцать оказалась запертой. Ее не открывали ни в восемь, ни в девять часов. До половины десятого взад и вперед расхаживал Петр по тротуару. Потом пошел домой. У него не было ни денег, ни документов, а тетушка Сабо уже раза два заговаривала о прописке, — и, несмотря на это, он все-таки не унывал. Может быть, просто из-за каких-нибудь непредвиденных обстоятельств не состоялась назначенная встреча, но Петр, сам не зная почему, был уверен, что товарищи не оставят его. Был уверен, что он в кругу друзей, — друзей, еще ему неизвестных, но уже близких. Близких не менее тех, с которыми его связывают долгие годы. Среди товарищей, которые в Будапеште сейчас так же дома, как он, Петр, был дома, скажем, в Прикарпатской Руси. Эти товарищи включат его в работу, Петр был уверен в этом. Когда и каким образом — им лучше знать. Но что включат — в этом не было сомнения.
Перед домом, где жила тетушка Сабо, его ждал черноволосый Гофман.
— Идемте со мной, — сказал он. — Товарищ, с которым вы должны были встретиться на Лесной, сегодня арестован. Я не мог притти к кожевникам и решил подождать вас здесь.
Он взял Петра под руку и, медленно шагая к проспекту Николая Хорти, тихо сказал:
— Из Вены получены ваши бумаги. Старик шлет вам горячий привет. Он послал для вас пятьсот крон… Тише, товарищ, мы на улице!
Будь на месте Гофмана Пойтек, Готтесман или Секереш, Петр за такое сообщение обнял бы их и расцеловал. Но этот черноволосый говорил таким спокойным, почти ледяным тоном, что обнять его было немыслимо. Правда, он крепче прижал к себе руку Петра, и голос его зазвучал мягче, но обнять его все- таки было невозможно, — не такой это был человек.
Петр сдержал свой порыв и сказал тоже спокойно и тихо:
— Теперь я дома.
Новая обстановка
Говорил Томпа. Это была настоящая фамилия черноволосого студента. Свои слова он сопровождал плавными движениями правой руки. Левую он держал в кармане. У Петра создалось впечатление: о чем бы ни говорил Томпа, — казалось, что он поучает.
— Весь вопрос в том, за что человек попался. За что именно! — подчеркнул Томпа. — Мы постоянно твердим, что романтике не место в наше время. А между тем сами подчас впадаем в романтику. Понимаете, товарищ, — обратился он к Петру, — вскочил парень на полном ходу в переполненный трамвай, бросил пачку листовок и выскочил… Споткнулся. Упал. Не мог сразу подняться, — ему помог полицейский. Пока возились, подоспел трамвайный кондуктор с пачкой листовок, точно таких, какие вы сейчас видели: «Поджигайте страну со всех концов…» По нынешним законам за это полагается не меньше пяти-шести лет. А кому это нужно? Если случайно такая затея и сходит удачно с рук, толку от нее все равно никакого. А чаще кончается, как вот с этим товарищем. Э-эх!..
— Позавчера ночью в Кебане[32] на стене одного из заводов нам удалось написать масляными красками воззвание: «Советская власть в России… Белый террор в Венгрии…» Ну, словом, вы представляете, что мы там написали? Маленький Мартон — вы его скоро увидите — подмешал что-то в краски. Они держались так крепко, что полицейские едва соскоблили надпись. В Кабане только об этом и говорили. Вот это успех!
