— Я уже вчера вечером в Берегсасе высказал вам свое мнение, — начал генерал Пари, — и к сказанному мне нечего добавить. Я недоволен, очень недоволен социал-демократической партией. Вы ничем, решительно ничем не лучше большевиков.

— Ваше превосходительство, вы оскорбляете нас, — несколько возвысив голос, сказал Рожош.

— Я констатирую только факты. Верно ли, что вы устроили митинг? Верно ли, что на этом митинге превозносили Ленина? Верно ли, что жандармерия вынуждена была прибегнуть к оружию?

— Верно.

— Чего же больше? Уж не хотите ли вы, чтобы я терпел, да еще деньгами поддерживал разлагающую работу большевистской партии? Что вы на это скажете?

Рожош, стиснув зубы, стоял перед генералом. «Спокойствие, спокойствие», — убеждал он себя и наскоро обдумывал доводы, которые Секереш трижды повторил ему в автомобиле между Берегсасом и Унгваром.

— Так как же, стало быть?

— Ваше превосходительство… — начал Рожош, но генерал прервал его.

— Почему вы не садитесь, майор? — спросил он очень любезно. — Прошу вас — закурите папиросу, или, может быть, угодно сигару?

Рожош выбрал французскую папиросу с серебряным мундштуком и, пока возился со спичками — никак не зажигаются эти дрянные чешские спички! — и медленно раскуривал папиросу, успел кое-как перегруппировать свои доводы.

Если генерал говорит с ним в таком тоне… Он взглянул на генерала, потом на блестевший на стене громадный портрет Массарика, глубоко затянулся папиросой, выпустил дым и лишь тогда заговорил:

— Я вполне понимаю опасения вашего превосходительства и в значительной мере разделяю их сам. Агрессивность рабочего класса и крестьянства действительно принимает ужасающие размеры, и что-то необходимо предпринять. Мы обязаны взять инициативу в свои руки. Но что мы должны делать, ваше превосходительство? Перед нами два пути: русский и немецкий. Русский путь — это жестокое подавление рабочего движения. Результат: пролетарская диктатура, чека, уничтожение дворянства и буржуазии, гибель культуры. Немецкий путь — это легальное демократическое рабочее движение. Рабочие могут организовываться безнаказанно и открыто, а потому тайная организация не имеет для них такой притягательной силы. Они ежедневно слышат и, слыша, проникаются уверенностью в том, что шаг за шагом, медленным путем приближаются к социализму, что нет поэтому никакой надобности в вооруженном восстании и гражданской войне. Результат — республика, против которой вряд ли приходится возражать. А может быть, даже… Ведь вам, ваше превосходительство, известно, что в Берлин вступили надежные войска. Поверьте, самое верное, могучее оружие против большевизма — это, ваше превосходительство, социал-демократия.

Изысканный французский язык Рожоша всякий раз удивлял и обезоруживал генерала.

Но сегодня генерал был особенно не в духе. Сегодня его раздражало даже то, что этот дюжий мужик осмеливается так хорошо говорить по-французски.

— …И, наконец, нельзя ни на минуту забывать, что и против венгерской и против польской ирреденты тоже нет лучшего оружия, чем социал-демократия. Там — белый террор, здесь — свобода, демократия. Именно поэтому в Праге у власти находится социал-демократическое правительство. Именно поэтому премьер-министром товарищ Туссар. Ваше превосходительство, вы должны знать…

— Знаю, — прервал его генерал, — знаю, нужны деньги.

Кровь бросилась Рожошу в лицо. Он встал. Генерал с удивлением взглянул на него.

— Вы еще даже не сказали, господин майор, сколько нужно, а уже собираетесь уходить.

Рожош вновь сел. Он не взглянул на генерала и, не дожидаясь его приглашения, взял новую папиросу.

— С разрешения моего правительства я увеличиваю ежемесячное пособие русинской социал-демократической партии, но вы должны помнить, г-н майор, что большевизм, что всякое действие, хотя бы отдаленно напоминающее большевизм, это — преступление, это — бунт. Вы мне отвечаете за всякое мятежное слово. Я плачу, плачу хорошо, но за хорошие деньги требую хорошей работы. Мы поняли друг друга, господин майор, не так ли?

Отпуская майора, генерал опять позабыл протянуть ему руку.

По уходе Рожоша генерал снова взялся за доклад Бекеша и добрые полчаса знакомился с ним. Прочитав, он запер его в ящик письменного стола и потом дважды нажал кнопку настольного звонка.

— Капитан, принесите мне, пожалуйста, полицейский доклад об Анталфи.

В ожидании он нервно стучал по столу карандашом.

— Сорок миллионов человек, — бормотал он. — В случае мобилизации — это больше четырех миллионов солдат!..

«Погоди у меня только, погоди!.. Уж я тебе покажу!..» — убеждал себя майор Рожош, спускаясь по лестнице.

Но как только он очутился на улице, яркое солнце и весенний ветер сразу отрезвили его.

«Что ты покажешь? Как? У генерала власть, а у тебя?.. Ну, погоди только, погоди…»

— Видите ли, товарищ Ковач, — говорил он четверть часа спустя, — буду с вами совершенно откровенен. В свою очередь жду и от вас полной откровенности. После вчерашнего митинга я намерен был — как бы это выразиться? — освободить вас от ответственной работы. Я нисколько не сомневаюсь в вашей добросовестности, но результаты митинга сильно скомпрометировали вас. Партия была на волосок от гибели. Итак, моей первой мыслью было освободить вас от дальнейшей работы, да и берегсасский жупан настаивал на этом. Но я передумал. Я не хочу проявлять несправедливости ни в отношении вас, ни в отношении партии. Вы честный работник и партии нужны. Все же оставаться на прежнем, слишком видном и ответственном посту вам нельзя. В Свальяве, в горном округе, нужен районный секретарь. Если вы мне обещаете не предпринимать никаких самостоятельных политических шагов и организовывать тамошних рабочих исключительно для экономической борьбы, для борьбы за повышение заработной платы, то…

— Кто будет моим преемником?

— Журналист Секереш… ах, ведь вы старые друзья… Секереш сегодня вступил в партию… Словом, согласны вы стать секретарем в Свальяве?

— Согласен, — ответил Петр, немного подумав.

— Прекрасно, прекрасно. Благодарю вас, товарищ Ковач.

Рожош горячо пожал руку Петру.

— Надеюсь, вы станете успешно работать. Партия должна стать внушительной массовой партией. Должна стать силой, внушительной массовой силой.

— Нелегкое было дело, — говорил Секереш. — Битый час уговаривал Рожоша. Но еще трудней было с берегсасским жупаном. Башковитый, прохвост! Чорт его знает почему, но ты у него на особом подозрении. Пришлось в буквальном смысле слова подкупить его…

— Подкупить?!.

Петр даже рот разинул от изумления.

— Не деньгами, понятно. Я сделаю из него «большого человека». Ему нужна реклама, газетная реклама. Этот дурак хочет всему свету показаться «человеком твердой руки». Он думает, что генерал Пари потерпит рядом с собой другую какую-нибудь величину. Буду его расхваливать, пока Пари не начнет ревновать. Сейчас он для нас опаснее генерала Пари. Он не забудет всего, что видел в России. Он-то знает, что такое большевизм. Что ж, буду расхваливать его, пока он не сдохнет!

Лесистые Карпаты. Маленький городок Свальява.

Долина начала зеленеть. Склоны гор бурые, выше — темная зелень хвойных лесов. Еще выше — блестящий снежный покров горных вершин. Кое-где, словно насмехаясь над недоступностью высот, его пятнает серый дым заводских труб. Три свальявские трубы непрестанно извергают дым.

Завод обнесен высоким дощатым забором, который тянется до самого вокзала: колея оттуда ведет прямо на заводской двор. Колею эту проложили во время мировой войны, в те же годы разрослась и сама станция. Множество запасных путей, ржавеющих, ненужных теперь, восемь рельсовых путей — все это детище войны. Но узкоколейка с паровозом-карликом, тянущим вагоны до селения Полены, выстроена еще до войны. По ней доставляют из лесу на завод исполинские деревья.

На вокзале Петра встречает Тимко. Пока что он поместит Петра у себя, даст ему квартиру и стол. Там будет партийный секретариат.