На улицах Петра оглядывают с головы до пят. Одет по-городски, идет с Тимко, — кто бы это мог быть? Петр удивленно озирается: у городка такой вид, будто война все еще продолжается. Большинство мужчин в рваных военных шинелях, женщины обуты в солдатские сапоги, не говоря уже о тех, кому сапоги заменяет обернутая вокруг ступни холщевая тряпка.

Нищета, грязь.

— А ты другого ждал? — говорил Тимко. — Ведь война была сущий рай в сравнении с нынешними условиями. Деньги не стоят и десятой доли того, что стоили во время войны. А здесь, как крона ни упала, все еще сохранилась заработная плата восемнадцатого года, без всякой надбавки.

— Чем же вы в таком случае существуете?

— Надеждой на лучшее будущее.

Одиноко стоящая глинобитная хата с драночной крышей — одна комната с кухней с глиняным полом — вот и все жилище Тимко. Да и оно досталось ему не прямым путем. Писарь окружного начальника щеголяет в шубе, которую Тимко привез с собой из Москвы. Писарь помалкивает об этом не меньше самой шубы, но дело сделано, квартира есть.

Жена Тимко Ольга — с Урала. Рослая, румяная, белокурая. Весь путь с Урала до Карпат проделала с шестимесячным ребенком. Ребенка кормят теперь молоком из бутылки, и Ольга уже неделю работает на химической фабрике. За ребенком присматривает Наташа.

Наташа тоже попала в Свальяву из России. Ее муж, венгерский военнопленный, доехал с ней из Саратова до Мункача.

— Обожди здесь, — сказал он ей на вокзале, — сейчас приведу извозчика.

Наташа ждала час, ждала два, но мужа и след простыл.

Начальник мункачской полиции отправил покинутую женщину на границу, но так как поляки отказались ее принять, денег же, вырученных от продажи с молотка наташиного скарба, не хватило бы для отправки ее через Германию, то она здесь и осталась. Жена Тимко приютила ее у себя и с большим трудом раздобыла ей место на фабрике. У себя на родине Наташа работала в шляпной мастерской, на фабрике же в Свальяве нужны сильные рабочие руки. Наташа вскоре не выдержала и свалилась. Теперь она целые дни напролет, подобрав под себя ноги и кутаясь в платок, просиживает у печки. Она маленькая и хрупкая. У нее узенькое личико, большие темные, испуганные глаза и иссиня-черные волосы, разделенные посредине пробором и зачесанные назад.

Ольга достает из печки горшок с гречневой кашей. Ребенок, в честь Ленина названный Владимиром, неспокоен — его мучит первый зуб. Не переставая укачивать его, Ольга хлопочет у печки.

— Завари чай, Наташа.

На большой дощатый стол без скатерти ставится большая глиняная миска. Маленькая керосиновая коптилка светит скудно: Ольги, вполголоса баюкающей в углу младенца, не видно.

Забредший на огонек машинист с паровоза-карлика, Гонда, шумно разглагольствует, ругая буржуев. Он опрокинул лавку, на которой, кроме него, сидели Петр и Наташа. Кулак у него, как палица. После каждой фразы он оглушительно стучит им по столу, так что посуда дребезжит и подскакивает.

— Потише, Степа, — успокаивает его Тимко. — Не перевелись еще на свете жандармы.

— Испугался я их! У нас демократия — всяк может пить чай, коли есть на что. И стучать по столу тоже можно, покуда его еще судебный пристав не забрал.

У машиниста Гонды короткие черные щетинистые волосы и голубые глаза, чистые, как у грудного младенца. Он носит солдатские штаны и синюю рабочую блузу. О нем известно, что он читает газеты и даже книги. Бахвалится и шумит он нарочно, чтобы не считали «больно ученым».

— Подогрей-ка еще чайничек, Наташа.

С приходом старика Бочкая разговор переходит на серьезные темы.

— Заработная плата… организация… забастовка…

— Заработная плата… голод, рабочие лесопилки… узкоколейка… химическая фабрика…

— Венгерская крона… чешская крона… протухшая мука… долги… заработная плата… организация…

Бочкай — дровосек из Полены, одинокий старик: жена умерла, все три сына погибли на фронте. Сам Бочкай дважды сидел в тюрьме. В первый раз — еще в венгерские времена: нашли у него русский молитвенник. При чехах — за постоянные разговоры о том, что чешские «братцы» будут еще почище венгерских господ. Он — широкоплечий старик исполинского роста, с огромной головой. Ноги у него, по сравнению с длинным туловищем, непомерно короткие, а потому кажется, что он не ходит, а марширует по-военному. С воскресенья, со дня митинга, голова у него забинтована: менее твердая черепная коробка не выдержала бы удара, оставившего на затылке старика громадную шишку.

— В былые времена разве только барин мог наделать столько долгов, сколько я наделал сейчас, — говорит он, приправляя речь отборной руганью. — Четырнадцать часов в день работаю… Заберешь в заводской лавке муки, бобов немного, керосину да табаку — глянь, при получке не только гроша медного не получишь, а еще долг за неделю вырос. Поначалу еще считал, а потом рукой махнул: пускай господь-бог считает. Все одно: ему платить.

— Неужто вся Полена так живет?

— Ты спроси, одна ли Полена!.. А Свальява, а Домбоштелек, а Осса, а Гидвег, а Волоц? Деньги видишь разве только, когда на улице найдешь.

— Или когда от браконьерства малая толика перепадет. А, дядя Бочкай? — с улыбкой говорит Гонда.

— А что же, тоже работа, — смущенно возражает Бочкай, зардевшись, как молоденькая девушка. — Чем не работа? Очень даже тяжелая работа.

По уходе гостей обе женщины с ребенком отправились на кухню. Мужчины остались спать в комнате. Постелью им служила шуба, а покрываться они должны были другой шубой — шубой сына старика Бочкая, которую он принес для «обмеблировки» партийного секретариата.

Петру не хотелось спать. Долго сидели они на лавке, беседуя вполголоса, — только затушили лампу: керосин дорог, да и достать его нелегко.

— Как, чорт возьми, дошли вы до этакой жизни?

— Так же, как и другие. Сперва румынская оккупация… У-ух, и здорово же пороли!.. Потом — чехи. Те без дальних слов — в тюрьму, в Илаву. Пороть не пороли, а за шесть недель двоих насмерть ухлопали. А сколько народу «братцы» до крови избили — и не перечесть. Много эта маленькая страна перетерпела с четырнадцатого года…

Первый день начался неудачно. Тимко с женой с утра ушли на работу, а тут вдруг Наташа, взявшаяся хозяйничать, почувствовала себя плохо. Стала жаловаться на боль в голове и в сердце. Свернулась в комочек и плакала, как обиженный ребенок.

Проснулся и Владимир Тимко и тоже заплакал. Петр стоял в замешательстве, не зная, что делать. К счастью, на плач прибежала соседка, дородная женщина лет сорока, в юбке из солдатского сукна, домотканной рубахе и цветном платке, повязанном, как у молодух.

— Ну-ну, душенька, — по-венгерски успокаивала она Наташу. — Не плачьте, милая… Ушел, подлец, так нечего по нем и убиваться. Раз не пожалел, бросил — не стоит он того, чтобы этакая красивая женщина о нем плакала. Ну же, душенька, утрите-ка слезы.

Ребенка она взяла на руки, а на Петра прикрикнула:

— Чего, голубчик, стоишь, рот разинув? Помог бы лучше в беде.

— Если б знал, как…

— Если б знал, если б знал!.. Знахарку надо или доктора.

— Лучше доктора, — сказал Петр.

— Ну, тогда сбегай живей. Новый доктор живет в четвертом отсюда доме. Узнаешь по красной крыше. Да и дощечка на доме есть.

На воротах выбеленного приветливого домика с красной крышей действительно есть медная дощечка. На ней по-украински и по-венгерски значится:

Доктор сидит за утренним кофе.

— Иду, как не пойти, — с ласковой улыбкой говорит он на ломаном венгерском языке.

Он наскоро проглатывает кофе и уже готов.

Лицо у него полное, немного одутловатое, гладко выбритое. В светлых волосах мелькает сединка. На нем темно-синий хорошо сшитый костюм, черный шелковый галстук, коричневые ботинки. Набросив широкое пальто, он берет котелок и трость с серебряным набалдашником.

Сквозь толстые стекла очков в широкой роговой оправе на Петра внимательно устремлены большие серые глаза.