— Ты понимаешь, что я говорю? — шопотом спросил Андрей.

Петр кивнул головой.

— Ты знал некоего Бескида?

Петр снова утвердительно кивнул.

— Он нас выдал. Бескид — он же Леготаи.

Петр напрасно пытался вспомнить, где это он слышал фамилию Леготаи.

На другой день Андрея увезли из больницы. Петр провел там еще двадцать два дня.

Слабые лучи солнца, пробиваясь сквозь цветные стекла окон, золотом горят на ярко начищенных штыках.

Обвиняемый и — часовой. Обвиняемый и — часовой.

Андрей бледен. Под глазами темные круги. Голова опущена. Он сидит задумавшись. Глаза устремлены куда-то вдаль, поверх голов судей.

Лицо Веры лихорадочно горит. Ее прищуренные глаза тревожно ищут кого-то. Сто раз пробежав по публике, ее взгляд неизменно задерживается на скамье адвокатов. Защитники перебирают бумаги, вновь и вновь перегруппировывая дела.

Лаци сидит, скрестив на груди руки, с опущенной головой. Он сильно похудел. Веки глаз смыкаются, он как будто спит. Временами вдруг вздрагивает и удивленно осматривается.

Петр Ковач уже оправился после допроса. Взгляд его ясен и тверд, и только бледность лица выдает длительную болезнь. Внешне он совершенно спокоен. Он, как и Вера, рассматривает публику. Сыщики, несколько адвокатов, мать Лаци…

В первую минуту он подумал, что ошибается. Случайное сходство. Игра натянутых нервов.

Взгляд узколицего рыжеватого веснущатого человека скрестился с его взглядом.

Невероятное сходство.

Веснущатый отворачивается. Поправляет галстук и нервно дергает воротничок.

«Это он, — решает Петр. — Наверное он. Не может быть…»

Секереш, разумеется, понял, отчего бледное лицо Петра вдруг залилось краской. И на его безмолвный вопрос он ответил богине Справедливости с завязанными глазами, возвышавшейся за спиной председателя суда. Он повернулся к статуе и кивнул ей головой, точно хотел сказать:

— Да, да! Это я. Ты не ошибся. Я тут, с тобой. Я вижу и слышу тебя. Да, да. Партия бодрствует, она все видит и слышит. Партия тут, с тобой. Да, да!

Глядя на слепую богиню, Секереш кивал головой.

Глубоко вздохнув, Петр взглянул на прокурора. Тот восседал с достоинством, которому могла бы позавидовать любая богиня. Петр невольно улыбнулся и опустил голову. Партия существует, работает. С этого момента процесс потерял для него свое страшное значение. Эти господа не могут решить его судьбы. Как бы они ни решали, их приговор может иметь лишь временное значение. Партия живет, партия работает. Истинное значение этого процесса — использовать его для агитации. «Гм… Мы должны агитировать, агитировать здесь, окруженные часовыми, перед этой публикой, с глазу на глаз с классовым врагом…»

После оглашения обвинительного акта слово получил Андрей.

Он говорил спокойно, сопровождая речь широкими жестами, стоя перед судом, как учитель перед учениками.

— Я попытаюсь объяснить вам сущность нашего движения… Борьба классов… Международный империализм… Советская Россия — настоящая родина трудящихся всего мира…

Председатель, восседающий в своем высоком кресле, пропускает слова Андрея мимо ушей. Он устал, ему скучно. После многочисленных коммунистических процессов этот процесс уже не является сенсацией, и даже самый строгий приговор — виселица — не может уже служить лестницей к карьере, как бывало в 1919 году. Да, этот процесс — только лишняя работа. Да.

Председатель почти спит. Но слова «Советская Россия» ударяют ему по нервам, и он стучит по столу карандашом.

— Рассказывайте о том, что касается лично вас. Не повторяйте банальных, плохо заученных общих фраз. Вы тут не в кабаке.

— Я как раз говорю именно о том, что я делал и почему я должен был работать так, а не иначе, — с невозмутимым хладнокровием парирует Андрей нервный выпад судьи. — Не мешайте, пожалуйста!

— Это нахальство! — возмущается судья. — Я лишаю вас слова. Садитесь! Приговариваю вас к однодневному карцеру. Садитесь!

Андрей прикидывается удивленным.

— Как это понимать? Не собираетесь же вы судить по делу, сущность которого вам незнакома? — иронически спрашивает он.

Председатель суда, красный от бешенства, кричит:

— Садитесь! Сейчас же садитесь!

— Послушайте… — не отступает Андрей.

Но по знаку председателя двое часовых силой заставляют его сесть. Обвиняемые громко протестуют. Публика нервничает. Адвокаты один за другим просят слова. Председатель грозит очистить зал, обещает обвиняемым штраф, карцер.

Проходит четверть часа, пока наконец порядок более или менее восстанавливается.

Слово получает Вера.

Она стоит перед судом, как готовящийся к борьбе боксер. Левую, сжатую в кулак руку она держит перед собой, как бы защищаясь, правой размахивает. Когда ее отросшие волосы падают на лоб, она их сердито отбрасывает назад.

— Победа русского пролетариата… Пролетарская диктатура и то, чего ни на минуту не должны забывать…

— Говорите о том, что вы наделали.

— Хорошо! Значит, я буду говорить о том, какие задачи поставила победа русского пролетариата перед венгерским рабочим классом и крестьянской беднотой. Диктатура пролетариата, братское сотрудничество рабочих и бедняков-крестьян, революционный захват земли и разрешение национального вопроса…

Секереш, прибывший в Будапешт за неделю до суда, не остался в зале до конца заседания. Когда председатель лишил Веру слова, — а сделать это было далеко не так просто: Вера продолжала говорить и после того, как ее силой усадили, и только угрозой удалось заставить ее замолчать, приказав вывести из зала; это в свою очередь вызвало громкие протесты со стороны других обвиняемых, — Секереш подождал, пока тишина была вновь восстановлена, и, прикрывая ладонью зевок, лениво встал и медленно, не своей походкой вышел в коридор.

В коридоре он встретил знакомого.

— Добрый день, господин Шонколь! — приветствовал его Секереш.

— Здравствуйте, доктор Геллер! — ответил тот.

Они вместе оставили здание суда и направились по улице Марко к проспекту кайзера Вильгельма.

— Необыкновенное сегодня движение, — заметил Шонколь.

— Да, я… странно, о это так: когда они в штатском, их куда легче узнать, чем когда они в форме.

Геллер и Шонколь вошли в кафе Зейман выпить по стакану кофе. Кафе было почти пусто. Через открытые окна можно было наблюдать разгуливающих взад и вперед — тот особый сорт людей, которых в штатском легче узнать, чем в форме.

Геллер и Шонколь присели у одного из столиков возле окна.

— Надеюсь, вы ежедневно молитесь о здравии чешских пограничников? — усмехнулся Геллер. — Если бы они вас не поймали и не посадили на шесть недель, честное слово, вы были бы сейчас там, на скамье подсудимых.

— Вернее всего. Иоганна Киша они разыскивают до сих пор.

— Кто же такой этот Леготаи, чорт возьми?

— Разве вам не достаточно того, что он полицейский шпион?

— Нет. Мы должны предостеречь от него товарищей в Вене.

— Я уже дал соответствующую сводку с его приметами.

— Если мы ничего больше о нем не знаем… Что касается демонстрации, я думаю, лучше отложить ее на день объявления приговора. Ребята держатся великолепно. Честное слово… Я хотел бы присутствовать при допросе Петра, но он слишком уж неосторожно смотрел на меня. Было бы более чем глупо влипнуть именно там.

— Да, я туда больше не пойду. Партия была бы вправе упрекнуть нас, если бы мы своим «геройством» поставили работу под угрозу. И без этого у нас горя достаточно. Что касается демонстрации, то раз мы пропустили сегодняшний день, речь может теперь итти только о дне объявления приговора. Они получат лет по восемь-десятъ. Дешевле вряд ли отделаются.

На бумаге, конечно, нет. А в действительности… если Москва сумеет произвести обмен наших товарищей, а все данные за то, что это удастся, — то не позднее как через годик мы получим от Петра известие оттуда.

— Во время нашего последнего с ним свидания я рассказывал ему о Москве. Теперь, когда мы с ним встретимся, о Москве он будет мне рассказывать. Честное слово…