— Пока что речь идет о демонстрации. Словом, в день объявления приговора. А сегодня когда? В семь?
— В восемь. На обычном месте.
— Ладно! А теперь идем.
— Идем! Я пойду вперед! Получите!
Секереш расплатился и направился к выходу. В левой руке он держал элегантную соломенную шляпу, в правой — перчатки и трость. Он дошел уже до двери, до открытой двери. Только три метра искусственного сада отделяли его от проходящей публики, как вдруг он чуть не вскочил от неожиданности. В нескольких шагах от него прошел товарищ, которого партия тщетно разыскивала уже в течение нескольких месяцев. Он прошел мимо кафе, не заметив Секереша.
«Как мне с ним заговорить, чорт возьми, чтобы от радости он не выдал себя?»
Не успел он еще этого подумать, как Шонколь оказался возле него.
— Вернемся обратно, доктор. На минуточку… Я кое-что забыл. Пойдем-ка туда, подальше.
— Я встретил одного знакомого, — сказал Геллер, — мне необходимо догнать его.
— Это того, в зеленом костюме и в панаме?
— Да. Вы его знаете?
— Знаю. Ну, идемте! Не заставляйте просить себя.
Никогда еще Геллер не видел Шонколя таким возбужденным.
— Частное слово, ничего не понимаю, — пробурчал он, но все же повиновался.
Они уселись в глубине кафе.
— В чем дело?
Шонколь — Иоганн Киш — не торопится начинать разговор. Видно было, что он мобилизует все силы, чтобы сохранить внешнее спокойствие.
— В чем дело? — торопился Геллер. — Я спешу.
— Так вот, — заговорил наконец Шонколь. — Теперь вы не нуждаетесь в описании. Вы видели Леготаи собственными глазами.
— Леготаи? Вы имеете в виду того, в зеленом костюме? Вы ошибаетесь. Это не Леготаи, а Бескид.
— Быть может, вам он известен под этой фамилией, но факт, что наши ребята попались только благодаря ему. И этот идет сейчас насладиться результатом своей работы.
Лицо Шонколя сделалось багрово-красным, руки сжались в кулаки.
— Если бы только удалось…
Что должно было удасться — он так и не сказал. Долго сидел неподвижно, барабаня пальцами по столу.
Геллер тоже молчал.
— Мы заслужили хорошую взбучку за то, что сегодня утром пошли туда. Честное слово, это — безответственное «геройство». Многому мы еще должны поучиться, Шонколь, очень многому!
Коридор был наводнен адвокатами, их помощниками и канцеляристками, с непременными портфелями под мышкой. Большинство находилось здесь по делу, и все же коридор напоминал корсо, переполненное праздно болтающей публикой.
На одном из подоконников стояла плетеная корзина с бутербродами — с ветчиной и салом. Бутерброды продавала бедно одетая старушка. Перед ней остановился молодой помощник адвоката. Старуха сгорбилась еще ниже. Молодой человек вынул из кармана брюк мелочь, пересчитал, покраснел, что-то пробормотал, повернулся и быстро исчез в толпе.
У другого окна, прислонившись к косяку, стояла женщина громадного роста с голубыми глазами, седеющими волосами и лбом, носящим следы рахита. Глаза женщины были устремлены на двор, замкнутый в четырех стенах здания суда. Матовые стекла окон первых двух этажей блестели под солнечными лучами, а в крохотных оконцах третьего этажа виднелись одни лишь железные решетки. Взгляд женщины впивался в эти окна. Глубоко вздохнув, она повернулась спиной к окну. Глаза наполнились слезами. Она в отчаянии заломила руки в старых нитяных перчатках.
Маленькая худощавая женщина, просто, но изысканно одетая, купила бутерброд с ветчиной. Потом она подошла к окну, возле которого стояла женщина в слезах. Снимая перчатки, она неосторожно толкнула ту — другую.
— Простите!
— Пожалуйста!
Женщины посмотрели друг на друга, и каждая из них прочла на лице другой следы бессонных ночей, следы горячих слез. Они невольно потянулись одна к другой — и сейчас же снова отодвинулись. На каждую из них пахнуло каким-то чуждым запахом. Высокая женщина отпрянула, почуяв тонкий странный аромат духов, другая отступила перед вульгарным запахом не то кухни, не то помойки. Но, отступив, они снова посмотрели одна на другую.
— Вы, может быть, тоже…
Почти одновременно заговорили. Ни одна из них не ждала ответа. Они понимали друг друга без слов. Молча ходили они взад и вперед по каменным плитам длинного коридора.
— Мой — Лаци! Вы его знаете?
— Нет, не приходилось встречаться. Мой — Андрей… Вы знаете его?
— Какое несчастье! — вздохнула мать Лаци.
— Какой позор! — сказала мать Андрея.
— Позор? — удивилась мать Лаци. — Они ведут себя очень смело. Доведись тем мерзавцам, которые их выдали, попасться в мои руки…
Лицо ее пылало от возбуждения.
Мать Андрея смерила ее недоумевающим холодным взглядом. На нее снова пахнуло запахом кухни.
— Вините лучше Ленина, Куна, которые опутали наших несчастных детей. Я день и ночь молю бога, чтобы он их наказал.
Мать Лаци никогда потом не могла себе объяснить, как это случилось.
Кровь бросилась ей в голову, и она с силой ударила кулаком по лицу мать Андрея. И прежде чем публика успела сбежаться, оскорбленная госпожа Томпа уже исчезла, спасаясь от скандала.
— Весь зал на ногах.
— Именем его величества короля… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать, лет… Пятнадцать лет… Двенадцать лет… Восемь лет… Восемь лет…
В зале зажигают электричество.
Штыки часовых сверкают.
Андрей стоит, немного нагнувшись вперед. На лице у него застыло выражение удивления, как будто он хочет спросить: как могут люди дойти до такого идиотства?
Но когда наконец убеждается, что он не ослышался, им овладевают слабость и непреодолимая сонливость.
Вера сжимает руки. Губы ее плотно стиснуты. Она скрипит зубами от злости.
Лаци смертельно устал. Он задумчиво смотрит перед собой, поглаживает лоб.
Председатель читает, читает, читает…
Петр не слушает председателя. Втянув голову в плечи, закрыв глаза, приложил левую руку в виде рупора к уху, он напрягает все силы, чтобы лучше слышать, лучше разобрать процеживающийся с улицы шум. Ему кажется, как будто…
Лицо Петра вдруг заливается краской, глаза блестят от счастья.
Шум на улице усиливается.
— Ленин!..
Председатель резко вскидывает голову, но не прерывает чтения. Теперь уже всем в зале понятно: на улице демонстрация.
— Ленин! Ленин!!
— Да здравствует мировая революция! — кричит Петр.
Все подсудимые поддерживают его. В зале гул стоит от криков.
Когда председатель, спустя много времени, с трудом восстанавливает порядок, осужденные — сверх своих пятнадцати лет каторги — получают еще по два-три дня карцера.
Утренние газеты сообщили, что несколько молодых хулиганов устроили перед зданием суда демонстрацию, полицией было арестовано сорок шесть демонстрантов.
«Уважаемый товарищ Секереш!
Как видите, мне известен ваш адрес и ваша нелегальная фамилия. Если вас интересует, я при случае расскажу вам, каким образом я это узнал. В день объявления приговора я видел вас на проспекте кайзера Вильгельма. Хотя вы очень ловко изменили свою внешность, все же я вас сразу узнал. И если бы я действительно был провокатором, как это легкомысленно и бессовестно утверждают некоторые, то вы, уважаемый товарищ Секереш, уже давным-давно сидели бы на улице Зрини. Но, как вы видите, слухи, распущенные обо мне, являются подлой клеветой или, в лучшем случае, ошибкой. Я не предатель, и не провокатор, — я жертва классовой борьбы, жертва революции. Я великолепно учитываю, что время ваше дорого, что вас целиком занимает дело подготовки мировой революции, и все же я осмеливаюсь отнять у вас это драгоценное время, чтобы просить вас: помогите мне, товарищ Секереш!
Как вам известно, я работал в Словакии, в Канцелярии пропаганды. По поручению партии, для партии. Многое я сделал для партии. Устроив побег Петру Ковачу (вам я тоже собирался помочь), я сам вынужден был бежать. Когда во время братиславской забастовки я пытался пешком пробраться в Москву, меня поймали чехи. Но так как документов при мне не нашли, я мог наврать им, что сбежал из Венгрии. Меня перебросили в Венгрию. От венгерских пограничников мне удалось удрать. Им я наврал, будто чехи перебросили меня через границу за то, что в Словакии я вел пропаганду в пользу Венгрии. Таким образом я попал в Будапешт. В Будапеште у меня не было никакой опоры, и я наверняка пропал бы, не принеся мировой революции никакой пользы, не сведи меня судьба с одним из моих старых друзей — Евгением Деме. Евгений Деме — человек со странностями и с большим самомнением. Но он хороший товарищ, настоящий революционер и великолепный организатор. Маркса знает отлично. Ему недостает лишь связи с Москвой. Движение, которое он возглавляет, не имеет ни материальной, ни моральной поддержки. Я никого не обвиняю, но я не могу умолчать, что причиной этой печальной и весьма вредной изолированности являются Ландлер и Бела Кун.
Они встали между Деме и Лениным.
Таково было положение, когда в апреле, приехав в Вену, я узнал от Иоганна, во-первых, что отрицательную информацию о Деме давали Вера и Андрей, и, во-вторых, что в Коммунистической партии Венгрии идет фракционная борьба, и что шансы обеих фракций приблизительно одинаковы.
Мне сразу стало ясным, что нужно делать.
Во-первых, обезвредить Андрея и Веру.
Во-вторых, необходимо ослабить одну из фракций (или — что равносильно этому — обеспечить победу одной из них), так как при равных шансах в процессе борьбы фракции парализуют друг друга, и против буржуазии ни одна из них бороться не сможет.
За решением следует действие. Истинный революционер никогда не колеблется: революция — не букет роз.
Удалив с шахматной доски Андрея и Веру, одним махом я разрешил обе задачи: пускай-ка они теперь попробуют интриговать против Деме! Их провал ослабил именно ту фракцию, которая в интересах движения должна была быть уничтожена, так как она являлась теплицей коррупции, развращенной московским золотом.
Со мной повторилась та же история, что и с римлянином Кориоланом (которому Шекспир посвятил целую драму). Я, как и он, спас свою родину (моя родина — коммунистическая партия), но и сам погиб. Деме, как я узнал неделю тому назад, решил на продолжительное время уйти от активной работы. Он уезжает в Брюнн, где поступит практикантом на суконную фабрику своего дяди. А венские товарищи, несмотря на мои подробные объяснения, — я неоднократно писал им, — вместо того, чтобы поддержать, клевещут на меня, чего я от них никак не ожидал.
Это несправедливо не только по отношению ко мне, но и по отношению к движению. Движение нуждается в таких людях, как я.
Я обращаюсь к вам, товарищ Секереш, — исправьте, прошу вас, эту несправедливость!
Вместо того, чтобы притти самому, я пишу вам, потому что я боюсь: вдруг с вами что-нибудь случится после встречи со мной, и это даст новую пищу для клеветнической кампании против меня.
Будьте добры! Напишите на главный почтамт, до востребования «Красная гвоздика». Будьте покойны — письмо ваше попадет в надежные руки. И что бы вы мне ни ответили, я всегда останусь вашим верным товарищем.
С революционным приветом!
Ваш искренний товарищ Бескид-Леготаи».
