— Не понимаю, — сказала Ленке.

— Терпение!

Пока Гомоннай от дверей добрался до их столика, Петр успел шепнуть девушке, что она и слова не должна сегодня вымолвить по поводу «школы плавания» и его «инструкторства». В знак согласия Ленке кивнула головой. Но не нужно было быть знатоком людей, чтобы понять, как нестерпимо хочется девушке поболтать именно на эту тему. Чтобы отвлечь ее внимание, Петр попросил газету. Подали вечерний выпуск, из которого он узнал, что крона продолжает падать.

— Ну, если вас интересует…

Гомоннай вытащил из кармана тетрадь.

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — начал он. — Это, разрешите вам доложить, — он сделал жест, каким цирковые акробаты благодарят публику за аплодисменты, — это разрешите доложить, цитата из Маркса и Энгельса! «Пролетариат потерять может только свои цепи, а выиграть — весь мир!» Это тоже оттуда. А вот еще цитата: «Социализм — это советская власть плюс электрификация». Это уже из Ленина. Стоит ли продолжать дальше, милостивый государь и милостивая государыня? Старший унтер-офицер венгерской партии запишет в тетрадь с полсотню таких премудростей и живет этим. Доведись ему по тому или иному вопросу выбирать себе позицию, он покопается в тетради — и вот его ортодоксально-марксистская точка зрения готова! Теперь, когда мы стащили у него эту тетрадь, заменявшую ему собственные мысли, нашему другу придется худо. Выяснится, что этот «великий вождь» на самом деле великий осел.

— Разрешите…

Петр перелистал тетрадь, в которой неуклюжими огромными буквами были записаны мысли Маркса, Энгельса и Ленина. Петр вспомнил тетрадь Мартона — и он ясно представил рабочего, который по вечерам заскорузлой, непривычкой рукой заполнял эти листки. Он закрыл тетрадь. Взглянул на Гомонная. Злобная ярость кипела в нем. Он едва сдерживался, чтобы не съездить кулаком по самодовольно улыбающейся физиономии Гомонная.

— Слушайте! — сказал он дрожащим от сдержанного гнева голосом. — Слушайте вы, господин Гомоннай! Более циничного негодяя я в жизни своей еще не встречал. И вы смели назвать себя коммунистом? Мерзавец! Вон отсюда!

— Что?! В чем дело? Что ты говоришь?!

— Вон отсюда, пока целы!

— Но, Петр… — Ленке положила руку на плечо Петра.

Гомоннай встал. Лицо его посерело. Губы дрожали. Он дошел до лестницы и обернулся. Несколько секунд он молча смотрел на Петра. Медленно застегивал пуговицы пальто. Медленно натягивал перчатки.

— Вот каковы дела… — процедил он, держась за ручку двери. — Вот каковы дела… Теперь по крайней мере я знаю, откуда у вас деньга, чтобы посещать кафе «Бетховен». — И вышел.

У Петра хватило сил не броситься за ним вслед.

— Где вы живете? — почти спокойным тоном спросил он Ленке.

Ленке дрожала, глаза ее были полны слез.

— В Гринцинге, — прошептала она, когда Петр повторил свой вопрос. — В бараке номер сорок три.

— В бараке? Отлично. Я тоже живу там поблизости. Я провожу вас.

— Чудно! Пойдем пешком.

— Вы не устанете?

— Я всегда хожу пешком. Ходьбы не больше часа.

Они вышли из кафе.

Пока они сидели в «Грязнухе», прошел редкий дождь. Он лишь омыл мостовые. Тучи рассеялись. Дул легкий, почти весенний ветерок.

Ленке и Петр долго шли молча. Каждый был погружен в свои думы. Они находились уже далеко от центра города, где-то возле Гюртеля, когда Ленке заговорила:

— Знаете, Петр, в эмиграции жить трудно.

— Знаю. Вы не устали?

— Немного.

Петр взял девушку под руку.

Так молча дошли до Гринцинга.

Они уже подходили к баракам.

— Два года тому назад, — сказал Петр, — я эмигрировал тогда впервые, — я тоже жил здесь. С тех пор мне не доводилось бывать в сорок третьем.

— Зайдемте! Вспомните старину.

Петр почему-то надеялся, что Ленке живет в той комнате, где жила Драга. Но он ошибся, Ленке жила в северном флигеле барака.

На другой день в послеобеденное время на улице Петр случайно встретился с Гюлаем. Часа два бродили они под проливным дождем. Увлекшись спором, они не заметили, как промокли насквозь. Петр упомянул о Гомоннае.

— Гомоннай… Гомоннай… Постой-ка! Это уж не та ли каланча с яйцеобразным черепом? Философ, если не ошибаюсь?

— Вот-вот!

— Я его знаю. Но отвечать за него не могу. К партии он никак не причастен. Он эмигрант. Но что заставило его эмигрировать — известно ему одному. Если только он и сам-то это знает. Повторяю, к партии он никак не причастен. Энтузиастом же нашей фракции он сделался, видимо, по той простой причине, что в прошлом у него была какая-то связь с Арваи в те времена, когда тот еще был чемпионом по теннису или чем-то в этом роде. Если из-за каждого мелкого жулика ты будешь так расстраиваться, так действительно садись-ка лучше обратно в тюрьму.

Вечер Петр провел у Ленке. Он вернулся домой очень поздно. Дома его ждал гость — Готтесман.

— Что ты удрал — это в порядке вещей. Но вот как ты мог так долго выдержать на хлебах Хорти?

— Меня, брат, и не спрашивали.

— Не может быть!

— А ты чем занимаешься?

— За неимением лучшего служу поваром.

— Поваром? Разве ты умеешь готовить?

— Готовить — нет. Но посуду мыть умею. Работа — как работа. И, как видишь…

Готтесман указал на стол, где на салфетке лежали два обрезка салями, кость от окорока и прочие прелести.

…как видишь…

А что ты скажешь насчет фракционной борьбы? — спросил Петр, уплетая яства.

— Ешь, брат, ешь! — угощал Готтесман.

— А что ты скажешь насчет Цюриха? — минутой позже спросил он в свою очередь. — Запомни, Петр! Обругай меня социал-демократом, если через месяц на улицах Вены не прольется кровь. Я уже присмотрел большой кухонный нож. Орудие подходящее. Хочешь, один могу одолжить и тебе?

Франц Гайду явился в одиннадцать, на час раньше открытия собрания, одним из первых.

Не спеша спустился он по узкой лестнице в зал. Зал был пуст. Лишь одна электрическая лампочка слабым светом освещала три биллиардных стола, длинный ряд колченогих стульев вокруг эстрады, выдвинутой на середину зала. На эстраде — стол, покрытый зеленым сукном, два стула.

Гайду взглянул на часы и мысленно выругался. Он направился к выходу. Поднимаясь по лестнице, столкнулся с Годоши.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

И разошлись. Гайду и в голову не пришло сказать Годоши, что в зале еще никого нет.

Наверху, в кафе, обычные воскресные посетители. Сюда собирались посидеть, просмотреть газеты, реже — позавтракать.

Гайду уселся за столиком. Заказал чай с двойной порцией рома. Минуту спустя Годоши занял соседний столик и также заказал чай с двойной порцией рома. В ожидании чая они рассматривали друг друга. Не враждебно, нет. Насмешливо скорее. Как будто каждый из них думал: «Ну, брат, и залез же ты по самую шею в…»

Почти десять лет работали они вместе на чепельском заводе.

«Целое озеро можно было бы собрать из того пива, что мы с ним вместе выпили, пока удалось загнать нашу публику в профсоюзы», — думает Гайду.

Но в долгие годы совместной работы лилось не одно только пиво.

В апреле девятьсот пятнадцатого года вместе присутствовали они на тайном собрании, которое — за спиной социал-демократической партии — обсуждало возможности забастовки и постановило подготовить политическую стачку.

Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Тысяча девятьсот семнадцатый. Тысяча девятьсот восемнадцатый.

Гайду был одним из руководителей забастовки, объявленной в дни мирных переговоров в Бресте. Его арестовали. Вскоре освободили. Недели через три забрали в армию и отправили на итальянский фронт.

Годоши месяц спустя грозил военно-полевой суд. И вплоть до катастрофы сидел он в тюрьме на бульваре Маргариты.

Образовалась коммунистическая партия. Годоши выгнали с завода. Гайду был арестован.

Тысяча девятьсот девятнадцатый год. Двадцать первое марта.

Гайду уехал на румынский фронт. Годоши — двумя неделями позже — против чехов. При отступлении встретились в Пеште. Бежали вместе. Перешли австрийскую границу. Месяца через полтора Гайду снова был на работе.