На мебельной фабрике кто-то разбрасывал большевистские листовки. Семерых рабочих доставили в полицию, но так как все они давали одинаковые показания, отрицая всякое участие в этом деле, их в тот же вечер выпустили. Никто не знал, кто сунул ему в карман листок. После арестов все будто воды в рот набрали, но освобождение товарищей развязало языки.

— Поглядим, что будет…

В пятницу утром в Мункач прибыли из Унгвара две роты легионеров в стальных шлемах.

— То-то!.. Струсили чехи!..

В пятницу вечером по всему городу происходили облавы…

По улицам все время разъезжали кавалерийские патрули.

В субботу утром венгерская знать пустила слух, что жупан запретил митинг. Рабочие железнодорожных мастерских устроили собрание и отправили к жупану делегацию для протеста. На улице делегация повстречала одиннадцать рабочих с табачной фабрики — те возвращались от жупана.

— Все в порядке, товарищи. О запрещении и речи не было.

— А мы и не знали, что табачная фабрика тоже…

Табачники обиделись.

— Там видно будет, кто из нас настоящие…

В пятницу вечером в зале гостиницы «Звезда» почти пусто. Заняты всего два столика. За одним восседают несколько местных адвокатов, а сзади, в углу, устроились Петр с Секерешем. Петр отказывался было итти, но Секереш считал важным показать, что их — буржуазного журналиста и работника социал-демократической партии — не смущают ни облавы, ни патрули.

Худой, сгорбленный, седой официант зевает, прислонившись к косяку двери. Он обшарпан и грязен, как и самый ресторанный зал. Будь в городе какая-нибудь приличная гостиница и приличный ресторан, никто, кроме клопов, не стал бы жить в «Звезде» и пользоваться плодами ее кулинарного искусства. Но «Звезда» принадлежала графу Шенборну, а в чешском Мункаче прусский граф считался не менее важной персоной, чем в венгерском Мункаче (полмиллиона иохов земли и в демократической республике остаются полмиллионом), поэтому город не давал разрешения на постройку приличной гостиницы и приличного ресторана: кому в «Звезде» не нравится, тот пусть в Мункач не ездит.

Темнота, вонь…

— Ты в этом отношении не объективен, — говорит Петр. — Я не утверждаю, что ей можно поверить все наши тайны, но я отказываюсь понять, почему ее нельзя использовать для работы. Умная, образованная девушка, участвовала в Будапеште в радикальном студенческом движении, в партию не попала не по своей вине…

— И, вдобавок, очень нравится тебе…

— Это сюда не относится. Тебе известно, что еще до нашего с ней знакомства она на свой страх я риск распространяла коммунистические листки. Листки были, правда, не очень серьезные, но нельзя ей отказать в честности намерений. Я знаю много товарищей — выходцев из буржуазной среды, и не могу понять, почему как раз в отношении ее ты так исключительно недоверчив.

— Мне до нее никакого дела нет, — возражает Секереш, — но недоверие к семье Рожоша — это, так сказать, партийный долг. И дело ничуть не меняется от того, что Мария Рожош очень красивая и милая барышня… Пойдем спать, Петр. Официант, получите!

Клевавший носом официант вздрагивает и недовольно оглядывает Секереша: ему, видимо, не нравится, что его вывели из дремоты. Он долго моргает, раздумывая над тем, не ослышался ли он. Неизвестно, как разрешил бы он свои сомнения, если бы ему на это осталось время. Но неожиданно входная дверь с грохотом распахивается, и в залу вступают два цыгана в красных, расшитых серебряным галуном венгерках и со скрипками в руках. Ни на минуту не прекращая игры, они вытягиваются в струнку по обе стороны входа. Официант отвешивает усердные поклоны перед дверью, и вот, наконец, вслед за цыганами появляется их хозяин.

В залу, ведя за собой под уздцы великолепную серую, в яблоках, кобылу вваливается господин в желтых сапогах и в желтой кожаной куртке, с зеленой охотничьей шляпой на затылке.

— Дашь Розе сахару! — приказывает он официанту и, остановившись, обводит взглядом залу.

Он не совсем тверд на ногах — то ли он пьян, то ли его массивный корпус непомерно тяжел для его кривых ног. Не успевает он полоснуть по воздуху собачьей плеткой, которая у него в руке, как столик, занятый адвокатами, мгновенно пустеет. На ходу натягивая на себя пальто, адвокаты поспешно скрываются через заднюю дверь.

Вошедший оглядывается и медленно выходит на середину залы. Теперь на него падает свет от люстры. У него лицо цвета бронзы, маленькие нафабренные усики, темные волосы, черные глаза, мясистые красные губы. Выбившаяся из-под шляпы прядь волос спадает ему на левый глаз.

Кинув беглый взгляд на портрет Массарика, он презрительно сплевывает, затем, засунув левую руку в карман, а правой помахивая плеткой, принимается пристально разглядывать Секереша. Официант ставит блюдечко с сахаром на мраморный столик и осторожно подвигает его к самой лошадиной морде.

— Вон, жиды! — внезапно орет человек в охотничьей шляпе и нетвердой походкой направляется к Секерешу.

За несколько шагов до его столика он останавливается.

— Ты жид? — опрашивает он, тыча плеткой в сторону Секереша.

— А тебе что? — вскакивает Секереш.

Молчание. Лишь две скрипки жалобно пиликают у входа.

— Вон! — рычит, наконец, человек в охотничьей шляпе и плеткой показывает на дверь.

Прежде чем Секереш успевает броситься на вошедшего, в этом уже не оказывается надобности: шагнув вперед, Петр левой рукой хватает за плеть, а правым кулаком ударяет с размаху в смуглое лицо. Покачнувшись, человек в кожаной куртке едва успевает ухватиться за стол и удержаться на ногах. Плеть остается у Петра в руках. Цыгане продолжают пиликать, официант исчезает.

Человек в кожаной куртке, с трудом утвердившись на непокорных ногах, глядит, вытаращив глаза, на Секереша и неодобрительно крутит головой.

— Что же ты сразу не сказал, что ты барин? — говорит он заплетающимся языком. — Эй, официант! Вина сюда! Дюжину! Да пошевеливайся там у меня!..

Он снова оборачивается к Секерешу:

— Позвольте представиться… Я — Дани Чики.

В следующую секунду он уже сидит за их столиком.

— Надо бы, собственно, объяснить вам мое поведение, — начинает он, — но венгерский барин и без слов поймет, что не может же Дани Чики сидеть в одной зале с жидом или с чехом…

Петр порывисто вскакивает, чтобы уйти, но Секереш глазами делает ему знак остаться.

— Да, ничего не поделаешь, — ответил Секереш, — важными господами стали теперь чехи.

— Господами? — говорит Дани Чики — Холопы они! Мерзкие холопы! Барин — это я, барин — это Дани Чики, управляющий поместьями Шенборна. Я плачу, а чехи слушаются. Нужны жандармы — плачу жупану, нужны солдаты — плачу генералу Пари. Пляшет он по моей дудке — получает денежки, а попробуй он ослушаться, так вот что он у меня получит.

И Дани Чики, встав со стула и согнувшись пополам, поворачивается к Секерешу задом.

— Вот что он тогда получит… Ну-с, за ваше здоровье, — добавляет он, поднимая стакан. — Играйте, цыгане!

Оба цыгана и так уже играют у самого столика. Тщедушные, хилые, низкорослые, они в своих красных венгерках походят на обезьян с шарманками.

— Наяривай, цыгане!

Цыгане пиликают, а Дани Чижи распевает:

— Хватит! — обрывает вдруг музыку Дани Чики. — Пошли! Играйте Розе. Официант, дать цыганам вина!

— Разве чехи — господа? — опять обращается он к Секерешу. — Не господа они, а демократы. Кто демократ? Тот, у кого нет силы, у кого смелости нет. То-то и оно. До какой поры будут тут чехи играть в демократию? Покуда мы это терпим! Но недолго это будет продолжаться. Или мадьяры или русские прогонят их обратно, к чортовой матери, но здесь им не остаться… Так-то… Или русские или мадьяры… Выпьемте, братья. А кто это сделает, русские или мадьяры — решит вопрос культуры. У чьей культуры будет преимущество… Вот именно — культурное преимущество, культурное преимущество…