Мосолов и Оля смотрели так… И видя это, уже никто не приглашал Олю. А она спокойно ждала, даже если Костя уходил курить, не танцевала ни с кем.
Объявили новый танец. И вдруг произошло невероятное… К Оле подошел, пригласил Тартын! Он подошел к ней как-то внезапно и такой взъерошенный — перья дыбом, — что она, беспомощно оглянувшись, поискав взглядом Костю, в конце концов кивнула, пошла за Мартыновым на середину зала. Оля и Тартын! Тартын и Оля Альтшулер!!! И что же ты стоишь — жалкий трус, «генеральский сын» в бостоновом костюме и в ботинках «Батя»? Скорее иди, иди, трус, и пригласи ее, пока не подошли ни Кузьмин, ни Любарский — видишь, переминаются, посматривают друг на друга, ждут, кто смелее…
«Лучше испытать тысячу поражений, — чем один раз убежать с поля боя», — так было записано в одной моей тетрадке с афоризмами, которые я жадно и, может быть, глупо выписывал, собирал везде. Я подошел к ней неожиданно для самого себя, пригласил, и даже спокойным голосом. Это был не мой голос, и вообще опять это был не я, кто-то другой и действительно сын генерала, а может, и сам генерал, или это был мой костюм, а я только его раб, послушный исполнитель его воли.
Я не расслышал ответа, но понял по довольному, румяно-розовому лицу и улыбке, что она согласна. Мы прошли мимо стоявших рядом Кузьмина и Любарского, протиснулись в середину зала — я не хотел, чтоб всем была видна моя неуклюжесть, и, наверное, Лида это понимала. Вальс был медленный, ее рука тихонько, почти незаметно поправляла меня, развернуться для лихого кружения, как полагается в вальсе по-настоящему, было негде — это меня спасало, на это я и рассчитывал. Теперь я лучше чувствовал ритм вальса, осмелился не отнимать руку от ее спины. Кажется, справлялся с обязанностью танцора и пригласившего. С облегчающей радостью чувствовал это, уже не так боялся обступать ей туфли. Ее косы то шелковисто лежали, то двигались по моей руке непередаваемо, до легкой дрожи.
— Почему вы молчите? Вы всегда такой угрюмый? — улыбаясь (я не видел ее улыбки), спрашивала она где-то около уха.
— Боюсь наступить ВАМ на ноги…
— Ха-ха-ха… Какой смешной! Ведь вы же учитесь — я понимаю. Наступайте, пожалуйста…
— Вот еще! Отдавлю пальцы — узнаете. Я тяжелый…
— Ерунда! Вы смелее. И — раз-два-три, раз-два-три… Вот-вот. Хорошо. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз…
— Вам бы учителем танцев…
— Ну что вы! Я плохо танцую…
— Почему все девочки танцуют, а мы…
— Потому что любим танцевать и учимся, на уроках музыки, на переменах, в спортзале. А вы?
— Мы… Мы курим… на переменах… Или… Ой, извините!
— Или что?
— Или свалку устраиваем…
— Ха-х… Какие вы все смешные…
— Так уж и все?
— Вы — нет. Вы угрюмый, как Кучум. А кто это, слушайте, танцует с Олей? Такой первобытный-первобытный…
— Это Тар… Это Мартынов, из нашего класса.
— Очень похож на орангутанга… А он храбрый. Не побоялся пригласить Олю. Учитесь. Она у нас — задавала, первая красавица…
— Могла не пойти?
— Конечно. Но, вообще, Оля не какая-нибудь… Она воспитанная девочка… А кроме того, мы храбрых любим.
— Даже если они нахалы?
— Не знаю… А вообще… Может быть…
— А если я вас приглашу на следующий танец?
— Посмотрим на ваше поведение…
— Ну вот…
— Я шучу. Хорошо.
— А если это будет фокстрот? Ой, извините… Если фокстрот? Я его совсем не умею…
— Ну, я вас научу… Фокстрот — очень просто.
«Как хорошо с тобой», — подумал я, сосредоточиваясь на танце. И то, что я назвал ее про себя на ты, сделало ее еще ближе мне, приятнее. И опять я похрабрел, опять во мне все засветилось, улетела куда-то моя робость.
Танец кончился. Я проводил ее к колонне. Чуть отошел. Встал в самую независимую позу, ждал, что объявят. Хорошо бы опять вальс… Объявили танго. Мне стало холодно. Его я совсем не умел, а пригласил… Пока раздумывал, переходя от озноба к пылающему жару, к ней очень решительно подошли сразу Кузьмин и Любарский. Видно было: сговорились или поспорили — оба красные и оба злые. (У Гусара щеки, как яблоки, Кузьмин бледнее, глаза щурятся, нос съехал к губе!)
— Извините, — улыбаясь, сказала она. — Меня уже пригласили. — И пройдя между ними — как ведь легко, независимо прошла, — подошла ко мне. Я почувствовал, как в спину ударили два взгляда. Радость, торжество, страх — все смешалось. Я тоже покраснел, и она, конечно, понимала меня.
Запнулся на первом же шаге. И на втором, и на третьем! С отчаянья хотел уж все бросить, опустил руки.
— Слушайте меня, — сказала она. — Никогда не танцевали танго? Ну ладно… Вот, смотрите. Три шага назад… С правой. Раз-два-три, теперь с другой ноги… Ах… Ничего… Ничего… Не обращайте внимания… Снова три шага. Опять так же… Три шага. Поворот… Нет-нет. Просто переступайте на три такта. Теперь опять три шага… Поворот… Хорошо, хорошо. Вы способный ученик…
Танго действительно было простое. Легче вальса. Я даже стал слушать музыку, изредка срывался, но она поправляла, и я опять ловил такт и шаг. Я держал ее близко, ближе, чем в вальсе. И, замирая, слышал ее запах, запах платья, кос, каких-то сладких приятных духов.
— Знаете что? — сказала она вдруг. — Давайте уйдем сейчас. Вечер скоро кончится. Вы меня проводите…
— Да, — тихо обрадовался я, ведь она сказала как раз то, что я носил в себе и, пожалуй, ни за что не решился бы ей предложить. — Пойдемте… Только… Ваша подруга?
— Я ей скажу… Она пойдет не одна.
— Почему вы не хотите остаться до конца? — все-таки полюбопытствовал я.
— Просто не хочу. Не хочу — и все… — в ее голосе промелькнула капризно-повелительная нотка, очень неожиданная для нее. Эх, какая… А с виду тихая.
— …
— Надоели эти ребята… Кузьмин… Они обязательно пойдут… Будут ссориться… Не хочу. Уйдем незаметно…
— Зачем незаметно?
Она промолчала, но, отстранившись от меня, посмотрела очень выразительно. Первый раз так близко я видел ее лицо, нежное-нежное, уже немного утомленное, со смеющимися прищуренными глазами. И эти глаза, темные от широких зрачков, смотрели на меня капризно-доверительно, что-то еще сообщали мне, в чем я боялся разбираться и понял только — таким глазам никогда не скажешь: «Нет».
— Я… Я им обоим… Если…
— О, какой вы! Они же вдвоем… И потом, я не люблю никаких драк.
— Дело не в силе, — сказал я, отводя глаза. — Знаете, где-то сказано: выносливость благороднее силы…
— Хорошо. Но все-таки уйдем незаметно. Вы сейчас одевайтесь, ждите меня на улице. Я скоро…
Из зала я вышел достойно. А по ступенькам прыгал через четыре. Забыл про то, что сын генерала, и про свой наряд, и про свои директорские ботинки. Только в клетчатом пальто опять обрел солидность, погляделся в зеркало, пожалел, что нет еще таких черных кожаных, на белом меху перчаток, как у Мосолова, как у того полковника, здорово он держал их в руке. И вот сейчас бы их надеть, взглянуть на часы, отвернув рукав… Я взглянул — они показывали два часа ночи, хоть не было и одиннадцати… Проклятые «швейцарские»! Я усмирил их, откорректировал по школьным и вышел на улицу. Хлопнула дверь.
С наслаждением ощутил чистоту и холод ночного зимнего воздуха. Несколько раз вздохнул и по-лошадиному помотал головой, встряхнулся. Очень хорошо пахло. Шел снег. Летел густо-быстро, торопился к земле, и все было уже нежное, светло-голубое, вдали тонуло в мягкой мгле, в желтеньких огнях. А небо было мутно-фиолетовое и серое, что-то там неслось, перемещалось волшебно-бесконечно — творилась снежная живая круговерть, оно тепло нависало, и под ним хотелось идти далеко.
С освещенного второго этажа бухал оркестр. Из курилки в углу угольками падали в снег окурки.
Я пошел за школу, вышел за одинокие кривые ворота. Они стояли тут уже без заборов. Моя триумфальная арка. Тут я ждал, а снег валил с легким шорохом, и это было неприятно, потому что я был без шапки.
Я ждал Лиду долго. Может быть, так всегда кажется, когда ждешь. Я отряхивал снег с головы. На дороге уже почти не было видно следов. Поднял воротник и тотчас вообразил себя каким-то героем, разведчиком, агентом уголовного розыска. Они ведь всегда вот так ждут, подняв воротник, надвинув шляпу, покуривая, — шляпы не было, но я закурил и опять поглядел на часы, получалось, что жду уже час. Опять умерил их прыть. Они встали. Я их потряс — пошли… И все-таки, развлекаясь часами, глядя, как летит снег, я думал о ней, только о ней, хотя было мне уже не очень радостно. Какой-то холод, страх не страх, поселился глубокой не проходил, он был еще с того часа, как Мосолов шел со мной по коридору, намереваясь знакомить, а скорее это был не страх, просто срабатывал никому еще не понятный механизм совести, ощущение своей лжи и фальшивости.
