— Послушай, говорят, уже есть билеты к экзаменам, — сказала Лида. Мы возвращались из очередного похода в театр.

— Не знаю… — неуверенно и рассеянно ответил я.

— А Оля Альтшулер уже достала… Через Костю, — улыбалась она, а когда она улыбалась…

— Ладно, достану, попробую, — вполне уверенно ответил я, хотя вовсе не знал, как это я сделаю.

— Ой, милый, правда достанешь? — Она посмотрела так, словно я пообещал ей миллион.

— Конечно, — ведь я любил, когда она радуется.

Я не пошел в школу и целый день ездил по книжным магазинам — искал эти проклятые билеты за девятый класс. Их нигде не было. Их надо было действительно «доставать». Я ненавижу это слово и сейчас, так же как все эти «блаты», «найдем», «устроим», «вы нам — мы вам» (сейчас это называют «принципом пилы»), «что-нибудь сделаем», «отоварим»… Я ненавидел эти слова, и все-таки надо было «что-то сделать», как-то «достать», хотя Лида могла бы, конечно, списать билеты у той же Оли Альтшулер. Мне даже показалось, что Лида нарочно придумала такую задачу, чтобы проверить — действительно ли мои возможности «доставания» равновелики возможностям Мосолова. На другой день на перемене я поделился с Мосоловым своей заботой.

— Нну, проблема! — улыбаясь, сказал он. — У меня еще одни билеты есть… Заходи — возьмешь… Пойдем прямо после уроков.

Вот оно что значит — настоящий генеральский сын.

Дом, где жил Мосолов, я знал давно. Он внушал почтение. Он был тяжелый, темно-серый, с цоколем из полированного красного гранита, даже подъезды были с полуколоннами, портиками и какими-то барельефами вверху в виде гранитных завитушек. Он стоял вдали от улицы, загороженный тополевым садом, летом здесь, должно быть, очень зелено, поют птички и в газонах растет немятая трава. Только торцом дом примыкал к Лидиному двору и этим как бы еще подтверждал свою особенность и важную уединенность. На чистых лестничных клетках были плиточные полы в мелкую шашку. Здесь слегка пахло хорошей едой и дорогими вещами. Мы поднялись вдоль дубовых сплошных перил на третий этаж, и Мосолов позвонил у обитой новым коричневым ледерином двери. Дверь была тоже самая генеральская. Послышались в ответ грузные и в то же время ловкие женские шаги. Открыла дверь румяная, розовая, беловолосая девушка, похожая на молочницу или на добротную русалку, в коротком ситцевом платье-халате, которое удивительно шло к ней, к ее лицу, волосам, толстым сильным ногам в домашних, опушенных мехом, мягких туфлях. Я мгновенно влюбился в эту девушку. Да. Влюбился. Только не так, как в Лиду. Можно, оказывается, влюбляться и не в одну, и по-разному. Любил же я соседку, Галину Михайловну, Олю Альтшулер, еще каких-то женщин и девочек, которые мне ненадолго встречались, и всех как-то неодинаково и непохоже. А девушка уже поняла мой оторопелый взгляд и, ласково улыбаясь, посторонилась. Мы оказались в высокой прихожей с тем же воздухом солидной, богатой и спокойной квартиры. На вешалке слева висели две генеральские черные шинели с широкими серебряными погонами — словно бы ведь и не люди носят такие погоны, — на полированной тумбочке с телефоном стояла черная каракулевая папаха, сверху с потемнелым серебряным галуном.

Розовая девушка подала мне мягкие шлепанцы и ушла, сильно двигая очень выпуклым и широким задом, улыбаясь и оглядываясь через плечо. Я с трудом заставил себя не смотреть ей вслед. От нее оставалось чувство безысходной зависти, смешанной еще с чем-то непонятным, тяжелым. Кажется, даже Костя ощущал это, потому что подмигнул и покраснел. Непривычно ступая по ворсу ковровой дорожки, робея, я проследовал в светлую небольшую столовую с блестящей полированной мебелью, какой я еще никогда не видывал. Столовая с красивыми старинными часами в футляре красного дерева, с фарфоровыми конями, всадниками, обнаженными купальщицами на роскошном буфете, за стеклами которого сверкал хрусталь, стопы тарелок, цветные фужеры и вазы. На стене над столом картина в широком багете — плоды, фрукты, серебро… Даже представить не мог, что такая картина запросто может висеть дома — самое место ей где-нибудь в галерее. За столом, под картиной, сидел в расстегнутой рубашке, серых брюках с лампасами сам генерал Мосолов, пил чай из тонкого стакана в тяжелом литом подстаканнике, а перед ним на белейшей скатерти стояли корзинка с печеньем, сахарница, полная сахару, масло, хлеб, сыр и нарезанная тонкими ломтиками темная копченая колбаса. Мясистое лицо генерала, неуловимо похожее на Костю, было в испарине, глаза смотрели с важным благодушием. Как это так — у генералов и лица самые генеральские…

— Папа, это мой товарищ, Толя Смирнов… Отец у него тоже генерал… — представил меня Костя.

Я не знал, куда деться, глупо, почтительно улыбался.

— Ну? — Мосолов отставил стакан. — Добро пожаловать… Смирнов… Смирнов… Что-то не слыхал… Не в МГБ?

— Он в штабе, — за меня ответил Костя.

— В штабе округа? Смирнов? — генерал снова потянул стакан, прихлебнул раздумчиво.

— Ему недавно присвоили, — продолжал Костя.

— А-а… Ну, тогда может быть… Смирнов… Ну-ну…

И генерал еще раз улыбнулся, допил стакан.

У Кости была очень уютная, довольно большая комната с окнами на тополя. Много книг в полированном шкафу. Медвежья шкура на полу, лохмато густая, запомнились длинные черноватые когти. Ковер на стене. Вместо кровати — тахта. Новенькая длинная радиола возле на полированном столике. У окна был письменный стол, настоящий, с ящиками, с телефоном, с письменным прибором и толстым настольным стеклом.

Мы сели на тахту. Она мягко пружинила. Я был не в состоянии говорить, удрученно молчал, хотя делал вид, что такая обстановка для меня привычна. Чтобы скрыть смущение, подошел к окну, глядел на макушки тополей. Да, это была настоящая генеральская квартира. И я подумал, что люди, вырастающие в таких квартирах, наверное, очень крепко уверены, что жизнь устроена именно так, как им нужно и желательно. Эта квартира показала жалкую сущность моей лжи, и я чуть было тут же не сказал Мосолову…

Сказать или нет? Сказать или нет? Сказать… Я струсил. Нет. Не здесь, не сейчас, не среди этих апартаментов, медвежьих шкур и полированных шкафов — здесь не повернется язык.

Мосолов, видя мою скованность и по-своему ее истолковывая, шутил, смеялся, рассказывал, как сегодня на уроке литературы кто-то положил под ножку стула взрывчатый капсюль и Нина Васильевна «подорвалась» на нем, когда села. Урок сорвали. Многих таскали к директору. Кто подстроил — неизвестно. Никто не сознается.

Понемногу я освоился. Включили радиолу. Пластинок у Кости было много, и все отличные. Просматривая их, я окончательно овладел собой. Закрыли дверь. Закурили моей «Пальмиры». Это была последняя пачка, на последние деньги от костюма. Деньги эти оказались очень неспорыми, их не хватило на половину того, что я рассчитал про себя сперва. Масса мелких нужд, которые оставлял без внимания, и вот результат — последняя коробка «Пальмиры». А дальше что? Чувствовал, как близится все это, рано или поздно придет, откроется, и, может быть, лучше раньше, скорее… Курили. Костя умел пускать дым кольцами. Я не умел. У меня никак не получалось, чтобы так же — колечко за колечком: больше, меньше, меньше, еще меньше. «Батя знает, что я курю, а делает вид… — посмеивался Костя. — Тина не выдаст».

— Кто? Кто?

— Тина. Домработница. Хорошая?

— Что говорить… Я думал — ваша родственница. Не девка, а…

— Я ее иногда прихвачу — грозится: «Отцу скажу!» А не говорит. Она хорошая, добрая.

«Эх, какое у нее имя — Ти-на, такое очень к ней подходящее, прямо засасывающее», — подумал я, представив пышную русалку. И как все-таки странно: соседка, та, что уехала, казалась мне очень красивой женщиной, но пришла Галина Михайловна, и соседка померкла, поблекла. Галина Михайловна заняла ее место, и казалось, уже не может быть на земле более тяжелой совершенной женской красоты, но… вот — Тина, которую я увидел впервые, в сто раз прекраснее Галины Михайловны, и неужели еще может быть что-то более красивое, чем сама красота?