Но едва ОНА появилась из-за угла — все прошло. Я забыл про свои угрызения, забыл обо всем, видел только ее, идущую ко мне. Вы это поняли? Это было трудно понять, и поверить было трудно, трудно поверить, что все наяву, не сон, не мечта, не сказка и не кино, а просто: ОНА ИДЕТ КО МНЕ.

Она слегка запыхалась.

— Запоздала? Пойдемте… Скорее. Уже там кончается… Скорее пойдемте. Ой, что это вы? Без шапки?

— Оставил дома. Да я всегда почти так… Привык.

— Как это привык? У вас же вся голова в снегу! Все волосы… Бедный! Так долго ждали…

Она поскользнулась и чуть не упала. Выронила сверток с туфлями. Я поднял его. И, робея, взял ее под руку. Все тело мое вдруг налилось кипятком, жарко стало лицу, и стало трудно дышать — первый раз в жизни взял под руку девушку, по-настоящему, как взрослый, и не просто девушку — я шел под руку с НЕЙ. Хорошо, что темно, на улице нет фонарей и сыплет снег. Кажется, она тоже смутилась не меньше. Нет, все-таки меньше. Наверное, ее уже брали под руку, она ведь девятиклассница. Эти неприятные мысли охладили меня, пошел увереннее. До чего хорошо было идти так по занесенной снегом дороге, идти вместе, чувствовать ее теплый бок, руку, запах, такой же, как от ее платья, когда мы танцевали, поглядывать через снежинки на серый пуховый платок. Платок из кроликовой шерсти очень шел к ней, делал милее, нежнее и ближе. Все у нее было хорошо — естественно, даже узкие маленькие руки в простых рукавичках, и зимнее пальто с небольшим пушистым воротничком, и черные ладные валенки. Я уже не думал о своих белых рантах, ступал там же, где и она, но она выбирала дорогу, где снегу было поменьше, чтобы я не начерпал в ботинки, и эта простая ее забота мне очень нравилась, рождала к ней благодарное чувство. Наверное, мы шли слишком быстро, почти бежали, потому что двор — вон он — скоро встретил нас раскрытыми решетками чугунных ворот. Мы свернули к левому крылу, слабо освещенному редкими квадратами окон. Мы остановились у подъезда и замолчали, стоя друг против друга.

Это самое трудное время, когда провожаешь девушку в первый раз и еще робок, не сближен с ней — боишься предложить встретиться, потому что не знаешь, как она воспримет, что думает о тебе. Иные девчонки тотчас при этом говорят: «До свидания» или «Спасибо» — и уходят. Одни хотят, чтобы их удержали, другие могут постоять, переминаясь, поглядывая на часы, и как трудно угадать, что это: ложная гордость, стремление поскорее освободиться или скрытое желание остаться с тобой.

Мы вдруг замолчали, лишь смотрели друг на друга. А вдруг она думает сейчас: «Ну, от Любарского с Кузьминым я отвязалась, а теперь и ты не стой долго, иди себе скорей… До свидания».

Я старался уловить ее мысли по глазам, но было темно, а в темноте любые глаза говорят больше, чем хочется знать. И лгут больше.

Мы молчали.

— Знаете что, — наконец сказала она, — вы простудитесь… — И в ее голосе я понял наконец подлинную заботу, а не желание отделаться.

— Ничего, — гордо сказал я. — Снег теплый. (Ого, теплый! Уже ломило виски и талые струйки бежали за уши по шее и по щеке.)

Она улыбнулась.

Я никак не мог рискнуть выговорить то, что надо было сказать немедленно. Слова «свидание» почему-то стесняюсь и сейчас.

— Знаете… Знаете что… Может… Может быть… Мы встретимся… еще… Послезавтра… — наконец через силу выдавил я.

Она молчала. То смотрела прямо в глаза, то опускала ресницы. И я понимал, что ей надо помолчать. Так надо. Самые глупые в таких случаях говорят: «Не знаю. У меня столько всяких дел. Я очень занята…» Их надо упрашивать и уламывать. А она сказала очень просто и тихо:

— Хорошо…

Я так обрадовался, что, кажется, побагровел до пунцового цвета. Мне хотелось убежать от радости. Мне нужно было остаться одному, немедленно, чтобы пережить все это, скорей, немедленно. И я брякнул: «До свиданья».

Я хотел пойти. Она с недоумением смотрела, но, видимо, поняла меня и, усмехнувшись, сказала:

— А где же?

Теперь я почувствовал, что горят и уши. Дурак, дурак. Ах, какой дурак…

— Простите, — пролепетал я… — Просто не подумал. Давайте встретимся где-нибудь в центре. У почтамта… Послезавтра. (Мне бы хотелось завтра, но надо же прийти в себя.) У почтамта… Во сколько вы сможете?

— Часов в шесть-семь…

— Хорошо. Значит, в семь…

— Идите теперь скорее. Уже поздно… И не ходите без шапки… Я вам запрещаю, слышите… Ой, поздно уже! — Она затопала валенками о крыльцо. — Идите осторожно. Тут у нас жуликов всяких…

Я молчал, только глупо улыбался. Наверное, очень глупо и счастливо, потому что от счастья люди глупеют.

Она тоже улыбнулась, кивнула мне и скрылась в подъезде. Тихо скрипнула дверь.

«Без шапки!» Да я без пальто прибегу к тебе. Лишь бы ты была со мной. Нет! Это все-таки невероятно! Такое сказочное неясное счастье… На это я даже в мыслях не рассчитывал. Я познакомился! Я танцевал!.. Она пошла со мной! Выбрала меня! И я снова увижу ее через день! Она придет на встречу со мной. На свидание… Какая милая, милая девочка! Она оказалась даже лучше, чем я думал. Простая, умная, добрая, заботливая — и при этом такая красавица. Я готов был наделить ее всеми ласковыми словами, какие приходили на ум.

Я торопливо шел, радостный и уверенный в себе. Напади на меня сейчас хоть шайка грабителей — кинулся бы на них, как тигр. Наверное, меня невозможно было напугать. (Потому лось и одолевает медведя.) В воротах попались навстречу Кузьмин и Любарский. Еще какой-то третий парень — лица не рассмотрел, вроде бы Официант. Они прошли молча. Не окликнули и не остановили, а потом я понял, что они стоят и смотрят мне вслед. Я оглянулся. Они действительно стояли кучкой, но не смотрели, а что-то обсуждали. Потом я увидел Лисовского, идущего по тротуару с толстушкой, подругой Лиды. Лис был занят разговором, меня не заметил, зато оладушка проводила долгим внимательным взглядом.

«Эх ты, кубышечка», — нежно подумал я. Сейчас мне все нравились, и всех я любил. Кажется, не шел, а бежал — снег летел в лицо. Я останавливался, нарочно подставлял лицо под этот снег, слизывал с губ пресные снежинки, ждал, когда они растают. Мне было хорошо. Незнакомо светло, свободно и спокойно. Такое нечасто выпадает в жизни, но мы приучаемся ценить это, когда уже большая половина прожита. Счастливые минуты… Вы запоминаетесь тогда яснее, чем десятилетия. И думаешь, наверное, самое основное — много ли было у тебя таких минут в жизни, а сколько прожил — это уж не так и важно…

Недавно вот я шел из сада, попал под теплый грозовой дождь. Туча была неширокая, она радостно обнимала солнце, и ливень был светлый, сверкающий, майский. Я вымок до нитки. Терять было нечего. Шел, не оберегаясь, мочил руки под водостоками ласковой летней водой, плескал в лицо и с наслаждением шлепал хлюпающими ботинками прямо по лужам. Глядел на мокрых, облипших девушек, с хохотом бегущих босиком с туфлями в руках, дышал грозовой прохладой, веющей из-под тучи, и думал: «Что же такое — счастье?» Вот — счастлив сейчас — мокрый, неустроенный человек. И она счастлива — босая, облипшая, сияющая зубами горожанка, как мокрые волосы, счастливо темны все ложбинки ее тела… Хочется мне обнять любую из этих девушек, не глядя — хорошенькая или дурнушка, — просто прикоснуться, прислониться к другому счастливому… По-школьному кружит голову дождевым, грозовым запахом, запахом мокрых тополей, неба, тучи, травы и земли. И счастлив просто потому, что живу — аз есмь — тут вот, на земле вместе со всеми. Аз есмь… Такое еще бывает в новогоднюю ночь — сопричастно, проникновенно тянутся друг к другу с бокалами, и каждый думает так: «Аз есмь…» И мы вместе… Счастье? Достижение ли желанного? Проникновение в тайное? Просто наслаждение жизнью, просто женщина, любовь, удача, радость бытия, ощущение здоровья и силы или — больше оно — одно для всех, как солнце?.. Счастье капризное, зыбкое, всегда ожидаемое, как грядущий солнечный день…

«Человек создан для счастья, как птица для полета». Кто это сказал? Тогда я не спрашивал себя и не рассуждал, и все-таки был счастлив глубоко, ясно, всепроникающе, как не был счастлив еще никогда. Я бежал… И еще не знал, что за всякое счастье надо расплачиваться…