Я положил сигарету в пепельницу, которую бармен для меня поставил, и стал продолжать беседу в стиле О'Фаррелла.

— Я слушаю тему, мистер О'Фаррелл, — сказал я, — и она волнует меня. Я слышу тему Лоры и тему Пола, но я недостаточно образован, чтобы услышать еще что-то.

Лицо О'Фаррелла превратилось в смеющуюся таинственную маску.

— У вас явные способности к музыке, мистер Геррик. Будет ли мне позволено продолжить? — Он показал в сторону бутылки.

— Продолжайте.

— Наилучшего вам здоровья, — сказал он, наливая себе стакан.

— Теперь, коль скоро вы ничего не видели, мистер О'Фаррелл, я полагаю, что нет смысла задавать вам прямые вопросы. Например, была ли это Лора? Например, был ли это Пол?

— Абсолютно никакого смысла. Я ничего не видел.

— Тогда зачем исполнять передо мной эту музыку, мистер О'Фаррелл? Не понимаю. Я для вас посторонний человек. Зачем указывать мне направление после всех этих лет молчания? И, насколько я понимаю, вы указали направление Эду Броку.

Старичок шаловливо улыбнулся:

— Я должен был заинтересовать вас, мистер Геррик.

— Если бы я счел, что вы рассказываете мне сказки, дабы продолжать подливать себе из бутылки, я разбил бы ее о вашу голову, мистер О'Фаррелл.

Старик ничего не признавал и ничего не отрицал.

— Я обещал описать вам, мистер Геррик, состояние души, у которой цвет страха. Страх заставляет человека держать рот на замке, если заговорить для него означает опасность. Если — и, заметьте, я говорю «если» — у меня была бы причина стремиться покончить с этим узлом, я думаю, что я стал бы с вами говорить по той же причине, по какой и с вашим другом Броком. Вы хотите разрешить эту загадку. Вы здесь новичок. Ваши мозги не забиты предрассудками, жизненными аксиомами и неудачами. У вас нет никаких личных связей в обществе, которые помешали бы вам видеть. Вам конкретно, мистер Геррик, продемонстрировали, что вы окажетесь в опасности, если останетесь, а вы все равно остались. Стало быть, у вас для этого достаточно мужества. Да, я думаю, что говорил бы с вами, будь у меня на это причина.

— Но такой причины нет?

— О, абсолютно никакой. Я не сую руку в чужую кормушку, если не собираюсь завтракать. Но хоть я и вышел в запас, у меня тоже есть чувства.

— Например?

— С вашего позволения? — Старик снова потянулся за бутылкой.

— Если ваши чувства будут мне интересны, О'Фаррелл.

— Ну, мне они, во всяком случае, интересны.

— Тогда наливайте.

О'Фаррелл налил себе, но на этот раз не стал тут же подносить стакан к бескровным губам. Танцующие глаза в морщинистых глазницах были спокойны, в них появилась какая-то печаль.

— Я говорил вам, мистер Геррик, когда открылось, что я мошенник и обманщик, я стал здесь чем-то вроде придворного шута. Вы знаете, какова была судьба шута в старые времена, мистер Геррик? Пока ему удавалось смешить, ему бросали кости. О его горб терлись, чтобы привлечь удачу. Но стоило ему попросить о любви, и он тут же получал подзатыльник или пинок, потому что это не считалось забавной шуткой. Неужели вы думаете, что за двадцать с лишним лет, что я провел здесь, мне никогда не хотелось любви, мистер Геррик? Неужели вы думаете, что легко не просить ее, когда она все время вокруг тебя и даром, как в Нью-Маверике? Но если бы я попросил, мне ответили бы: «Только не для тебя, Шон, мой мальчик. Мы знаем, что ты обманщик и мошенник, и то, что другие получают даром, ты не сможешь даже купить». Моя попытка взять что-то выглядела бы кражей: ее заклеймили бы, как безнравственную. — Он поднял стакан, проглотил выпивку и снова поставил его на стол. — Но есть кое-что еще, если вы пожелаете выслушать.

— Пожелаю.

— Я не мог просить о любви, мистер Геррик, но я получил ее от человека, на которого никто не обращал внимания. Я получил ее от ребенка — одинокого и жаждущего узнать обо всем, что она потеряла. А она потеряла весь мир — мать и отца.

— Пенни Уиллард?

— Господи, благослови ее и сохрани, — прошептал чуть слышно О'Фаррелл. — Ей было лет пять, когда она пришла ко мне. Им пришлось ей рассказать часть правды, потому что она собиралась идти в школу. Она не могла понять, что к чему, но знала, что я единственный человек, бывший на сцене с ее отцом, когда он умер. Она спросила, было ли ему больно, и я смог сказать ей, что он даже не успел понять, что с ним произошло. Она хотела говорить о нем, и о своей матери, и о том, какие они были. Что мог я поведать ей в те дни, кроме того, что отец ее был смелым и сильным, а мать — доброй и прекрасной? Позже, конечно, пришло время для более реалистических подробностей. Девять лет подряд она каждый день приходила в мой маленький домик, чтобы повидаться со мной. Я умею рассказывать истории, мистер Геррик. Мне удавалось рассмешить ее и превратить чтение вслух в настоящий спектакль. Я мог играть с ней в разные игры, потому что сам отчасти ребячлив. И эта прелестная девочка любила меня, мистер Геррик. И я ее любил.

Он остановился, достал из кармана платок и обтер пот со лба. Пока он говорил, его лицо стало пепельно-серым.

— Когда ей исполнилось четырнадцать, я расстался с ней, — проговорил он тихим, дрожащим голосом. — В некоторых людях есть червоточина, мистер Геррик, которая способна испортить все хорошее в их жизни. Я расстался с ней, потому что при виде этой четырнадцатилетней девочки у меня стали возникать мысли, которые не должны приходить в голову ни одному старому козлу. Это был один из немногих достойных поступков в моей жизни, но ей он принес боль. Она не понимала, а я не мог ей объяснить. Не знаю, поняла ли она сейчас. Но я люблю эту девочку, мистер Геррик, и отдам жизнь, чтобы уберечь ее от беды. — Он посмотрел на меня в упор своими старыми печальными глазами. — Я не часто говорю о себе серьезно, потому что люди настроены смеяться надо всем, что я скажу. Я бы не хотел, чтобы они смеялись над тем, как я отношусь к Пенни.

— Я не смеюсь, мистер О'Фаррелл.

— Я рискнул, мистер Геррик, потому что вы задали мне вопрос. «Зачем исполнять для меня музыку, мистер О'Фаррелл?» — спросили вы. Я не из тех, кто подвергает себя опасности. Моя собственная шкура — единственное, что меня вообще волнует, если не считать Пенни. Если я пошел на риск, то знайте — это ради нее.

— Вы считаете, она в опасности?

— А вы так не считаете? Вы привезли ее сюда сегодня вечером после ваших неприятностей. Она заново открыла старое дело, так? Она позвала сюда Брока, и весь сыр-бор из-за нее.

О'Фаррелл, в своей двусмысленной манере, разумеется, указывал на Фэннинга. Пол Фэннинг, думал я. Трудно представить себе Лору, превращающую Эда в беспомощный кусок мяса.

— Один вопрос, мистер О'Фаррелл, — сказал я. — Вы знаете, что заставило Тэда Фэннинга бросить Пенни?

На лице О'Фаррелла появилась гримаса отвращения.

— У мальчишки еще молоко на губах не обсохло. Его вряд ли можно считать ответственным за свои поступки.

— И никаких предположений?

— Я скажу вам кое-что, что вовсе не является предположением. Он просто дурак. Но какая шлея попала ему под хвост, я не знаю.

— И еще один вопрос, мистер О'Фаррелл. В ту ночь, когда убили Джона Уилларда, вы слышали о ком-то, кого называли Черным Монахом?

О'Фаррелл развернулся на своем табурете и посмотрел прямо на меня. Лукавое лицо снова оживилось. Его маленькое тельце согнулось, и внезапно он расхохотался, раскачиваясь взад и вперед, не в силах успокоиться.

— Это серьезный вопрос, — заметил я.

Он вытер глаза платком.

— Ох, слышал я о нем, — ответил он. — Это местная легенда.

— Он мог бы подтвердить алиби Лоры Фэннинг на ночь убийства. Это сузило бы круг подозреваемых.

О'Фаррелл покачал головой, пытаясь подобрать слова:

— Не то слово — мог бы, мистер Геррик. Если бы он сделал это. А я могу сказать вам, что он этого не сделает. Никогда. Не в этом мире!

— Но если Лора может назвать его имя…

— В этом-то вся и шутка, мистер Геррик. Она не может. Свои звездные минуты наша Лора изведала с человеком, которого она не знает, чьего лица без маски она так и не видела. До сих пор она расспрашивает о нем, втайне надеясь, что кто-нибудь проговорится. Но если кто-то и знает, он нем как могила! — О'Фаррелл закашлялся. — Нет, нет, мистер Геррик. Ваш Черный Монах никогда больше не появится. Можете быть уверены.