— Траск!

Моргнув, он повернулся. Дверь палаты рядом с Лаурой была открыта, и на пороге сонной девочкой стояла Эприл Шанд. Она ждала его, и он вернулся. Копна ее светлых волос находилась в беспорядке. Пусть и одетая в дорогой халат винного цвета, это была не та Эприл Шанд, которую все знали как кинозвезду. Перед Мейсоном стояла просто очаровательная, только что проснувшаяся женщина.

— Я услышала твой голос, — сказала она. — И тут ты двинулся к выходу прежде, чем я успела привести себя в порядок. — Эприл посмотрела на дверь палаты Лауры и снова перевела взгляд на Траска. Ни в вопросах, ни в ответах не было необходимости. Она коснулась его рукой. — Зайди на минуту. В холле такое эхо…

Он последовал за ней в стерильно чистую палату.

— Если я закажу кофе, у тебя будет время выпить его?

Мейсон отрицательно покачал головой:

— У меня вряд ли даже есть время как следует поблагодарить тебя за все, что ты сделала. Понятно, каких усилий это потребовало. Стоит представить Лауру в той городской больнице…

— Не думай об этом. Она здесь. За ней будет самый лучший уход. Это оказалось нетрудно, Траск. Кое-кто был передо мной в долгу. Я и собрала все эти обязательства. Как ты?

— Мне рассказали о человеке, который может помочь мне. Вот к нему я и направляюсь.

— Помочь в чем?

— Никто не собирается вступать в борьбу, Эприл! — с болью сказал он.

Она стояла почти вплотную к нему, и от ее теплого душистого запаха у него кружилась голова. Эприл положила ему руки на плечи.

— Послушай меня, Траск. Ты собираешься ввязаться в борьбу. Я это знаю. А сейчас и ты узнаешь кое-что. И я должна драться — после того, как провела несколько часов с этой молодой женщиной в соседней комнате. Но мы должны четко знать, что собираемся делать, Траск. Мы не можем вслепую ходить вокруг да около, крутя хвост ослу. Я боюсь за тебя, Траск, — ты полон гнева, ярости, раздражения. Если эти чувства ослепят тебя, ты, скорее всего, станешь тем, кем не хочешь быть, — мертвым героем. Тот, с кем ты собираешься встретиться, — он сможет тебе помочь? Знает ли он суть дела? Знает ли он те правила, по которым придется играть?

— Он ненавидит Мадженту.

— Но знает ли он, как вести с ним войну, Траск?

— Скорее всего, знает. Всю жизнь он провел в порту. Он — стивидор. Его называют Подлодка. Подлодка Келлерман.

— Мой дорогой Траск. Не теряй умение оценивать ситуацию спокойно и вдумчиво — иначе все впустую. Вот это — результат тупой, дикой мести. — Она кивнула в сторону палаты Лауры.

Не сводя с киноактрисы глаз, он пригнулся и нежно поцеловал ее в губы:

— Ты — удивительная девушка. Как хорошо было бы знать тебя в другое время… и в каком-то другом мире.

— Почему же в другом? — Улыбаясь, она отпрянула от него, у нее были на удивление блестящие глаза. — Я стану звездой дешевых киношек, а ты — автором, который будет жаловаться: что же я сделала с его лучшей книгой. Ты — просто невероятная личность, Траск. Будем на связи?

— Конечно.

— Если я смогу что-то еще для тебя сделать, кроме того, чтобы ухаживать за Лаурой, — обещаешь, что позвонишь мне?

— Обещаю.

— Траск!

Он остановился у дверей.

У нее дрогнул голос:

— Да пребудет с тобой Господь, мой дорогой Траск.

Помещения «ККК» — Компании Карла Келлермана — располагались на Баттери-Плейс. Они занимали весь тринадцатый этаж здания, окна которого с запада и с юга смотрели на гавань. Зеленовато-серая статуя Свободы, высясь над проливом, в это утро провожала прощальным взглядом «Куин Элизабет», которая, тая в горячей дымке, направлялась к родным берегам. В утренней жаре звучали колокола на паромном причале Статен-Айленда, напоминая бесконечный церковный перезвон. Слева лежал Губернаторский остров с его старым каменным фортом, красными кирпичными казармами и светло-зеленым административным зданием. В гавани прямо под окнами «ККК» сновали лихтеры с грузовыми машинами на борту; их упорно толкали или тащили буксиры, причальные брусья которых были обложены резиновыми шинами. К югу просматривались очертания массивного здания терминала Буша в Бруклине, сухие доки, строения нового причала. Под этими окнами ежегодно проходили сто пятьдесят миллионов тонн груза, доставляемого по воде, тридцать шесть миллионов тонн иностранных товаров, что приходили на борту двенадцати тысяч судов, плававших под флагами более чем ста шестидесяти тысяч судоходных компаний. Половина кофе, потребляемого в Соединенных Штатах, проходила под этими окнами, направляясь к одному из полутора тысяч пирсов, молов и причалов гавани; четверть всего сахара, чтобы подслащивать этот кофе; шестьдесят шесть процентов всей резины и девяносто шесть процентов медной руды. На расстоянии дальности свистка от этих окон раскинулись многие из могучих промышленных комплексов, выпускавших станки, химикаты, лекарства, бензин, рельсы и подъемное оборудование, смазочные масла, жиры и другие товары. На том же расстоянии от «ККК» тянулись ввысь здания грузоэкспедиторов и таможенных брокеров, морских терминалов и пристаней, складов, ангаров и других стивидорских фирм, подобных «ККК», хранилища тяжелого подъемного оборудования; в затоне стояли баржи, буксиры и плавучие краны для разгрузки лихтеров; здесь же располагались портовые службы обеспечения и ремонта судов, а также оптовые рыбные и овощные рынки.

Перед глазами Мейсона простиралось «маленькое королевство» Рокки Мадженты. Через часть порта-колосса, которую контролировал Маджента, проходили миллионы и миллионы долларов. Участок Рокки был одним из самых богатых кусков этого сказочного пирога.

— И вы серьезно считаете, мистер Траск, — сказал длиннолицый человек, сидящий за широким столом, — что Рокки Маджента или любой, кто по локоть запустил руки в мешок с золотом, позволит, чтобы его беспокоило жужжание такой мошки, как вы?

Мейсон, который располагался лицом к столу в кресле с высокой спинкой, не мигая смотрел на Карла Келлермана. Президент «ККК» был человеком без возраста, хотя Уард намекнул Мейсону, что тому уже за семьдесят. Он источал несокрушимое жизненное здоровье. Его волосы, или, точнее, остатки их, были коротко подстрижены. Взгляд светло-голубых глаз, хотя в них постоянно плескалось веселье, отдавал ледяным холодом. Когда он улыбался, были видны его белые крепкие зубы, из которых он почти не выпускал черенок трубки. На столе перед ним находилась длинная подставка, хранившая пару дюжин других трубок. Штук десять из них лежали перед хозяином, который ершиком прочищал их черенки. Еще столько же стояли в ряд перед Келлерманом, уже набитые табаком. Две трубки, наполненные пеплом, лежали в большой медной пепельнице. На стене за блестящей головой хозяина тянулся ряд фотографий. На одной из них запечатлена немецкая субмарина, команда которой выстроилась на палубе. Ее командиром являлся Келлерман, который тогда был на сорок лет моложе, — пройдя две мировые войны, он сохранил свою улыбку. Так объяснялось прозвище, под которым его знали друзья и враги в гавани, — Подлодка. Здесь же находился фотопортрет с автографом покойного адмирала фон Тирпица, а также изображения других фигур, хорошо известных в политической жизни страны, — бывшего мэра Нью-Йорка, вице-президента Соединенных Штатов, бывшего министра юстиции, в свое время вовлеченного в известный скандал с военно-морским флотом. Подлодка Келлерман был допущен в высокие сферы и вращался в них.

Он поднес зажигалку к третьей за утро трубке.

— Я пытался изложить вам некоторые факты из жизни порта, мистер Траск, ибо меня не покидает ощущение, что из-за непомерной глубины вашей личной трагедии, которая обрушилась на вас в последние сутки, вы потеряли представление о размерах капиталов, что стоят тут на кону. — У него был уверенный молодой голос, с легким немецким акцентом. — Я принял вас и выразил готовность поговорить с вами, поскольку об этом попросил ваш друг Уолтер, но вы должны перестать витать в облаках, мистер Траск. За все сорок лет, что я провел в порту, никто еще не приходил ко мне с такими фантазиями. Это детские штучки, мистер Траск. Нет-нет. Сидите. Я вам все объясню. Я даже готов слушать вас и дальше. Но прежде, чем двинемся хоть на шаг вперед, я хочу, чтобы вы расстались со своими иллюзиями. Так будет легче для нас обоих.