Пусть хотя бы просто прикрикнет на него, чтобы он заткнулся. А заставив Уиллоуса заговорить, он постепенно наведет разговор на интересующую его тему: правду ли пишут газеты, что сыщики понятия не имеют, что это за убийца с «магнумом», или газеты врут, и полицейские уже вышли на след преступника.

– Кстати, о кофе, – сказал Уоттс. – Ты, может, помнишь парня по имени Фил Тейлор?

– Лопоухого?

– Да, его. Так вот, всякий раз, когда Филу хотелось кофе, он отправлялся на третий этаж и наливал чашку из автомата, предназначенного для начальства. Он говорил, что у начальства какой–то особый кофе.

– В самом деле? – нехотя спросил Уиллоус. Поскольку он пил ром Уоттса, приходилось как–то поддерживать разговор.

– Но потом, – продолжал Уоттс, – ему почему–то разонравился кофейный аромат начальства. Я говорил ему: послушай, если тебе не правится, как варят другие, почему бы тебе не принести сюда электрический чайник и не варить самому? Станешь получать по пятьдесят центов за чашку и разбогатеешь. И ты знаешь, что он мне ответил? Я, говорит, полицейский, а не вонючий бакалейщик. И только где–то через год я узнал, что его ежедневные вылазки на третий этаж не имели ничего общего с кофе.

– Да ну? – отозвался Уиллоус.

– Оказывается, он встречался там с одной из секретарш. А потом то ли он с ней порвал, и на этом все у них закончилось, то ли ей показалось, что он склоняет ее к тому, что ее совсем не интересовало, – точно не знаю. Да это и не важно. Я, собственно, вот куда клоню… Кофе везде: и наверху, и внизу – одинаково паршивый.

– Это, Берни, и есть демократия, – проговорил Уиллоус, убирая со стола. – Одинаково паршивый кофе для всех и каждого.

– Я бы вообще его не пил, – сказал Уоттс, поднося к губам кружку. – А что до демократии, то по правде говоря, мне очень по душе полицейское государство. Я много думал об этом, Джек, и, по–моему, главная наша проблема – недостаток организованности. У людей слишком много возможностей, слишком большой выбор. А это ведет лишь к неразберихе и недовольству. Хочешь знать мой девиз? «Дайте фашизму шанс». – Уоттс расплылся в улыбке, давая Уиллоусу понять, что он вовсе не псих какой–нибудь, что он просто шутит. Он потянулся к пепельнице, чтобы погасить окурок.

Уиллоус неожиданно оживился. Вскочив со стула, он схватил Уоттса за запястье и вырвал у него окурок. Потом разорвал фильтр на две половинки.

– Ой, – опомнился наконец Уоттс. – Ты что, рехнулся?

Положив кусочки фильтра на ладонь, Уиллоус задумчиво разглядывал их со всех сторон.

– Много куришь?

Уоттс покачал головой.

– Я бы не сказал. Полторы пачки в день от силы. А почему ты спрашиваешь?

– Ты всегда курил с фильтром?

– Нет, перешел на них несколько лет назад.

– Почему?

Уоттс пожал плечами.

– Не так вредно для здоровья. Все же жена и дети на плечах. Да и вообще, пожить хочется. – Он допил свой кофе. – А почему ты все это спрашиваешь, Джек?

– А фильтры действительно задерживают никотин и смолы?

– Да, задерживают.

– Смотри. – Раскрыв одну из пластиковых коробочек, где хранились вещественные доказательства, Уиллоус достал оттуда несколько перемазанных губной помадой окурков. – Их нашли в пепельнице автомобиля, после второго убийства, – объяснил он.

– Убийства Фасии Палинкас? Гречанки? А автомобиль – серебристый «мерседес»?

Уиллоус улыбнулся:

– Следишь за этим делом, а, Берни?

– По газетам, – смущенно ответил Уоттс.

Уиллоус ногтем большого пальца расщепил пополам фильтр одного из окурков и положил обе половинки на стол, рядом с фильтром от сигареты Уоттса. Уоттс смотрел на Уиллоуса во все глаза – так смотрят на фокусника, демонстрирующего свой коронный номер.

Уиллоус подвинул к капралу разорванный фильтр.

– Видишь разницу между твоим фильтром и фильтром сигареты, найденной в «мерседесе»?

– Конечно, – кивнул Уоттс. – Мой весь в никотине, а этот – белый как снег.

– Как ты это объясняешь?

– Причина может быть только одна, Джек. Сигареты из «мерседеса» поджигали, но не курили. Они сгорали сами по себе. В таких случаях дым идет не через фильтр, понимаешь?

– Похоже на то, – кивнул Уиллоус. – У меня таких фильтров целая коробка.

– А это значит, – продолжал Берни, – что убийца сжег массу сигарет, но ни одной не выкурил. – Он пожал плечами. – Интересно почему?

Уиллоус взглянул на часы – пятнадцать минут третьего. В это время все магазины, торгующие спиртным, закрыты, а ближайший буттлегер – в пяти милях от Мэйн, 312. Уиллоус улыбнулся:

– Берни, а почему бы тебе не выставить свою резервную бутылку? Посидим, потолкуем, глядишь, что–нибудь надумаем…

– Еще чего, – усмехнулся Уоттс, – держи карман шире. – Но голос выдал возбуждение капрала, уже шарившего в кармане брюк в поисках ключа от нижнего ящика стола.

Мириам Окахаши сняла свои декоративные очки и легонько потерла переносицу. Элегантная широкая оправа оставила на коже розовые вмятинки. Мириам вздохнула и, снова надев очки, взглянула на свои новенькие часики. Без шести минут пять. До конца сеанса оставалось шесть минут. Последние шесть минут… Она посмотрела на Раймонда Кули, сидевшего на краешке черного кожаного дивана. Руки его упирались о колени, глаза безучастно смотрели на лежавший у его ног ковер, давно не мытые светлые волосы свисали на плечи, словно ветхие истрепанные занавески.

Мириам прислушивалась к уличному шуму, который врывался в открытое окно, задернутое зелеными прозрачными шторами. Ей вдруг безумно захотелось оказаться на улице, в гуще толпы. Шел пятый сеанс с Кули, и оба чувствовали, что время потрачено впустую.

На Кули, как обычно, были темно–синий костюм, белая рубашка без галстука и пара черных нарукавников. И как обычно, он хранил молчание. Мириам давно уже привыкла к тому, что любая попытка вовлечь его в беседу обречена на неудачу.

Когда же он решился все же на беседу с ней, то слова произносил так быстро и так бессвязно, что Мириам с трудом понимала его. А стоило только перебить его, даже весьма деликатно, как он тут же замыкался в себе, и о восстановлении контакта приходилось просто забыть. Иногда же он подолгу говорил, а потом внезапно замолкал на середине фразы. Мириам все это начинало порядком надоедать. Она украдкой бросила взгляд на часы. До пяти оставалась уже одна минута. Между тем Кули тайком наблюдал за Мириам. На его взгляд, она была лакомым кусочком. Ему нравились ее огромные глаза, маленькие пухлые губки, блестящие черные волосы. Фигура тоже хоть куда: худощавая и при том округлая во всех положенных местах. Кули думал о том, что произойдет, когда он наконец решится и сделает движение, которое, он в этом был убежден, перевернет все в их отношениях. Он должен сделать это движение. Надо встать, прервав приступ своего молчания, и заставить ее удивиться. Женщины любят, когда их удивляют. Можно, например, оторвать полоску от рукава своей рубашки и перемахнуть через стол. Она вытянет вперед руку, а он приблизит к ней свое лицо и поцелует эту руку. А потом… Он представлял ее учащенное дыхание, представлял ее глаза, вспыхнувшие страстью. А когда они наконец доберутся до черного кожаного дивана, он начнет раздевать ее, целуя в шею. На ней будет кружевной лифчик, непременно кружевной и почти невесомый, точь–в–точь как на моделях в иллюстрированных журналах. Застежка расстегнется от легкого его прикосновения, и он швырнет лифчик через плечо. Он будет целовать высокую грудь, глядя, как набухают соски. Он расстегнет юбку на ее талии, трусики на ней будут черные, тоже шелковые и ажурные, волнующие. Он стянет их и поднесет к лицу, вдохнув их запах. Затем сядет и разденется сам, разденется, не торопясь, растягивая эти волшебные минуты. Однако Мириам не сможет долго ждать, она бросится к нему, жадно стягивая с него одежду…

Пот градом струился по лицу Кули. Он вытер его тыльной стороной ладони и бросил быстрый взгляд на Мириам. Та снова взглянула на свои новые часики. Кули вынул из нагрудного кармана расческу и стал ожесточенно водить ею по редким волосам.