– Они чудесно на вас выглядят.

– Сколько? – спросила Лулу.

– Тринадцать с половиной.

Тринадцать с половиной тысяч за часы? У Фрэнка словно ожгло запястье.

Кредитная карточка Лулу порхнула через прилавок и упала на пол к ногам Векслера. Лулу сказала:

– Извините меня, пожалуйста.

Векслер нагнулся за карточкой. Лулу подмигнула Фрэнку. Появился нахмурившийся Векслер.

– Простите, это…

Лулу выхватила карточку у него из рук и стукнула по носу. Ювелир потрясенно отшатнулся. Над его верхней губой появилась кровь. Он вытащил платок. Лулу обернулась к Фрэнку.

– Отруби его, пока он не поднял тревогу.

Фрэнк нанес Векслеру удар правой по подбородку. Ювелир сложился, как дешевый аккордеон, и исчез за прилавком. Какое–то мгновение платок отмечал место, где он стоял. Лулу подхватила его в воздухе, чтобы стереть отпечатки пальцев со стеклянного прилавка. Потом взяла «Сейко».

Фрэнк перегнулся через прилавок. Рот Векслера был раскрыт. Грудь равномерно вздымалась и падала. Фрэнк сказал:

– До свадьбы заживет.

– Отлично.

Когда эскалатор вез их на нижний этаж, Лулу спросила:

– Сколько он будет в отрубе?

– Минут пять, около того.

– И все?

– Может, меньше. Это хорошие часы, но можно купить и на улице за пятьсот долларов. В смысле, я не собираюсь никого убивать за них.

– Нам лучше уносить ноги.

– Рад, что у тебя есть план, – сказал Фрэнк. – А то я уж подумал, ты решила: поспешишь, людей насмешишь.

– По–твоему, мы успеем дойти до гостиницы за пять минут?

– Запросто, – сказал Фрэнк, – но пожара нет. Векслер едва будет на ногах держаться, может, у него даже легкое сотрясение. Нокаут, знаешь, выводит человека из строя. Пока он очухается, пройдет еще минут пять.

– Нам нужно было телефонный провод выдрать, ты хочешь сказать?

– Диспетчер спросит его, срочное ли дело. Он начнет на нее орать. Взбесится. Полицейские явятся минут через десять, не меньше, а может, и больше. С их точки зрения, чего горячку пороть. Все равно нет шансов кого–нибудь поймать. Нас давно и след простыл, и они это знают. Да и потом, им плевать, поймают они нас или нет.

У выхода на Джорджия–стрит маячил охранник, но он стоял к ним спиной, заглядевшись на молодую японочку в джинсах в облипон и блузке без спины.

Лулу толкнула дверь. Фрэнк предпочел бы распахнуть подъезд перед ней, ему это доставило бы удовольствие. Она сказала:

– Полицейским плевать, поймают они нас или нет? Как это может быть?

Фрэнку пришлось немного дать задний ход.

– Ну, не совсем плевать, конечно. Но гораздо больше, чем полагалось бы. Понимаешь, их ничего не вдохновляет, отсутствует фактор сочувствия. Им никогда не светит купить у Векслера часы за тринадцать тысяч, и они это знают.

Он перешел налево от Лулу и раскрыл зонтик. Она улыбнулась ему, тесно прижалась.

– И потом, – продолжал Фрэнк, – они никогда не скажут этого вслух, но подумают: если у парня товара на миллион долларов, а он настолько тупой и жадный, что не нанял кого–нибудь себя прикрыть, даже на грошовую камеру не расщедрился, он заслуживает всего, что получил.

– Откуда ты знаешь, что камеры не было?

– Проверил первым делом.

Перед отелем стоял туристический автобус с дизельным двигателем, он выплевывал клубы черного дыма прямо на тротуар. Фрэнк сложил зонтик. Будь это его отель, он велел бы кретинам–водителям выключать двигатели или останавливаться где–нибудь в другом месте.

Створки дверей разъехались перед ними, сверкнув стеклом и полированным красным деревом. По правую руку был ресторан, следом бар.

Фрэнку хотелось пить, но он повел Лулу к лифтам, подумав, что неплохо бы ей скинуть южные одежки и парик. Надавил на кнопку вызова. Лифт гостеприимно распахнулся им навстречу.

Все время, что они неощутимо возносились вверх, Фрэнк держал Лулу в объятиях. Парик сбился набок, из глаз лились слезы.

Постграбительский синдром. Фрэнк не раз видал такое и раньше.

Несмотря на парик набекрень, опухшие веки и пунцовые щеки, хлюпающий нос, заунывное подвывание и ручей соленых слез, промочивших его новую рубашку, она казалась Фрэнку совершенно сногсшибательной.

Какого черта Роджер кисло согласился назвать свою приемную дочь необычной или интересной, но отказывался признать очевидное – что она прекрасна, сногсшибательна.

В сердце Фрэнка не было места старинной поговорке «не по хорошу мил, а по милу хорош».

Ему ни разу не пришло в голову, что впервые в своей беспутной жизни он не занят каждую минуту самим собой. Он без памяти влюбился, но по совершенной неопытности не опознал симптомов.

Мэл Даттон сменил объектив на широкоугольный, отщелкал с полдюжины кадров, затем вынул ручку и пометил в формуляре номер дела, дату, сюжет, тип камеры, линзы, пленки, выдержку, диафрагму.

Уиллоус стоял, терпеливо дожидаясь, пока фотограф закончит работу. Он обследовал достаточно мест преступления вместе с Мэлом, чтобы знать: бессмысленно торопить события. Даттон плохо воспринимал давление. Он имел обыкновение огрызаться, когда его подгоняли, а если не позволяла субординация, делался угрюм и копался так долго, что люди начинали скрипеть зубами. Он считал себя художником и за многие годы взрастил то, что полагал художническим нравом. Уиллоус бывал у Даттона дома, пивал с ним пиво и восхищался цветными фотографиями в великолепных рамах, покрывавшими стены. Даттон и в самом деле был талантлив. Особенно если вы находили вкус в созерцании жутких изображений, крупным планом запечатлевших людей, которые приняли насильственную и кровавую смерть.

Даттон сменил «Никон» на «Пентакс». Зарядил камеру мелкозернистой черно–белой кодаковской пленкой и установил на маленькую деревянную треногу. Отрегулировал высоту ножек и развернул так, что камера оказалась точно над кровавым отпечатком башмака. Поместил два складных деревянных сантиметра возле следа, первый – параллельно длинной оси подошвы, второй – под прямым углом к первому, рядом с каблуком. Он был единственным из известных ему фотографов, кто не использовал металлический штатив. Металл был дешевле и гораздо легче; соображение немаловажное, когда готовишь пятьдесят и больше фунтов снаряжения, которое нужно втащить на пятый этаж без лифта. Но Даттон всегда пользовался деревянной треногой и не намеревался ее менять. Если спросить его почему, он ответил бы: оттого, что дерево устойчивее. Правда же состояла в другом: он считал, что художнику пристало только дерево.

Встав на колени, он посмотрел в видоискатель. Свет из окна падал на отпечаток под острым углом, создавая красивый узор из теней и бликов.

Даттон передвинул штатив на шесть дюймов влево.

– Будь любезен, полежи так еще минуток двадцать, ладно? – сказал он.

Паркер сверкнула на него глазами. Он не обратил на нее внимания, установил диафрагму и отщелкал с дюжину кадров. Выпрямился, его колени зловеще затрещали.

– Хорошенький, да?

Паркер сказала:

– Так назначь ему свидание, Мэл. Он, наверное, не откажется.

Даттон рассмеялся, сделал еще пару снимков.

– Еще долго? – спросил Уиллоус.

– Дай мне еще минуток пять. Или десять. Теперь, когда солнце передвинулось, можно лучше отснять это пятно на стене. Классный выйдет снимочек, Джек. Какой–нибудь таблоид, скажу тебе, заплатит за него месячный заработок. Не то чтоб я собрался там приработать. Просто последнее время стал задумываться о будущем – когда уйду на покой.

– Мэл…

– И придумал издать книгу. Большую, как две энциклопедии. Снимки с мест преступления. Назову ее «Мертвое тело» или, может, «Место преступления».

– Потрясающе, – сказал Уиллоус без малейшего энтузиазма.

Даттон сложил деревянные сантиметры, засунул в карман рубашки и занялся обрызганной кровью стеной. Рост Черри Нго равнялся примерно пяти футам восьми дюймам. Судя по тому, как прошла пуля, стрелявший был по меньшей мере на несколько дюймов ниже. Узкий конец кровавых пятен в форме слезы всегда указывал направление движения пули. Ну, насколько он слыхал о Черри, направление его движения представляло собой в основном прямую дорогу в ад. Стреляли из полуавтоматического пистолета 45–го калибра. Произведено два выстрела, но только одна пуля попала в Черри. Она прошла сквозь руку, батат, череп и три четверти прочной оштукатуренной стены. А теперь лежала в пакетике с уликами у Уиллоуса.