И снова все замолкло.

Позднеев вздохнул, подумав: «Надолго ли здесь, на юге, останусь в царской опале? Боюсь, что так… Вот разве Суворов выручит. Закадычным другом моего отца был он некогда. Но ведь Суворова за резкий язык и прямой характер не жалуют придворные вельможи. Приближенные к государыне — сущие тираны, по произволу попирающие законы, творящие лихо беззащитным. А ведь и мне фортуна улыбалась бы, ежели б смирил я свой нрав…»

И вспомнилось Позднееву последнее дежурство его, офицера лейб-гвардии конно-гренадерского полка, на балу в царском дворце.

Величественная, широкая лестница, устланная малиновым бархатным ковром. Длинный коридор, в котором в больших зеленых кадках расставлены пальмы, лимонные и померанцевые деревья. Придворные слуги в серебристых париках, в красных ливреях, обшитых золотым позументом, в жилетах алого сукна, в черных плисовых коротких шароварах, в шелковых белых чулках и лакированных, с серебряными пряжками, туфлях.

Вперемежку с ними, через одного, выстроились егери придворного ведомства в светло-зеленых с золотыми галунами одеяниях, в высоких лакированных сапогах с позолоченными шпорами. У каждого на черной ременной перевязи — охотничий нож и рог, украшенный серебром, в правой руке высокие, остроконечные, наподобие средневековых, шляпы зеленого бархата с зелеными петушиными гребнями.

А далее — два стройных ряда скороходов в красных треуголках с золотым орлом спереди и с плюмажем из черных страусовых перьев. Во дворце, даже в присутствии особ царской семьи, обязаны они не снимать своих треуголок с голов. Одеты они в серебристые узкие колеты, на плечах — короткие плащи черного бархата, на ногах — узкие, в обтяжку, штаны, тоже серебристого цвета, легкие сафьяновые туфли без каблуков.

Эти шпалеры раззолоченной челяди стояли до самого входа в парадный зал, освещенный огромными люстрами. Зал украшали колонны розового мрамора, обвитые бронзовыми зелеными миртами и лаврами. Вокруг зала — гостиные. У входа в каждую из них — часовые огромного роста: с одной стороны — затянутый в темно-зеленый мундир гренадер из дворцовой роты, а с другой — негр в широком восточном одеянии, в белоснежной чалме.

Из обитой голубым штофом гостиной государыни показались два камергера в мундирах, расшитых золотыми ветками, и трижды громко ударили по паркету концами своих жезлов. Все затихли и устремили взоры к двери гостиной. В зал вошла государыня в пышном белом платье, усеянном золотыми бабочками; каждая из них сияла бриллиантами и рубинами. На голове царицы сверкала переливчатым блеском бриллиантовая диадема, на шее — ожерелье из крупных алмазов.

И вот теперь Позднееву, лежащему на возу, представлялась длинная дорога, которой следовал он из блистательного Петербурга в эти глухие степи. Перед ним развернулись широкие шляхи, узкие проселочные дороги, расстилалась убогая, сирая крепостная Русь, нищие деревеньки с соломенными крышами — и горделиво возвышающиеся помещичьи дома с белыми колоннами фронтонов. Всплыли в памяти картины, лютости барской, о которой слышал он от многих, да и сам свидетелем был в молодости, посещая соседние имения.

«…Нет, не жалею, правильно поступил я, отпустив своих крепостных на волю. Что бы ни ждало меня впереди, совесть моя чиста. Вот только Алеша, чудак, никак не захотел получить вольную. И то, ведь недаром с детства при мне неотлучно…»

Не было еще полуночи, как в темноте со стороны неприятеля послышались шумы и шорохи. Позднеев приказал готовиться к отражению приступа. Прошло еще несколько минут, и земля содрогнулась от яростного топота коней татарско-ногайской орды. Снова загрохотала перестрелка, закипели жаркие схватки. Сизоватый пороховой дым заволок весь лагерь.

Бледный, с растрепанными темными волосами, с горящими синими глазами бегал по лагерю Позднеев, отдавая приказания, и нередко сам вскакивал на возы и принимал участие в отражении натиска. Алеша, заряжавший пистолеты Позднеева, тщетно уговаривал своего барина:

— Анатолий Михайлович, да не кидайтесь вы в эту бучу. Ваше дело командирское: стойте себе да отдавайте приказы. Ведь не мальчишка же вы, чай, четверть века вам уже минуло.

И эта неистовая атака была отражена. Но убитых и раненых среди отряда было уже почти что третья часть всего состава.

Кончились пушечные снаряды, да и ружейных осталось уже немного. Отчаянье стало закрадываться в души казаков и гренадеров. О сдаче врагу, правда, никто не помышлял, но многие думали: «Не устоять нам… Еще один приступ — и все погибнем!»

Но и осаждавшие лагерь понесли тяжкие потери и были утомлены: после этой атаки они уже до утра не начинали новой.

Наконец забрезжило утро. Из-за дальнего кургана, раздвигая легкие перистые облака, подымалась заря. Трепетно зажглись ее первые лучи и озарили степную ширь. Видно было, как неприятельская конница перестраивалась, готовилась к решительному приступу.

Стоя с подзорной трубой, Позднеев пытливо всматривался в даль: не идет ли помощь? Вдруг он увидал на горизонте небольшое серое облачко. Оно росло, ширилось, стало распадаться на отдельные черные точки. Все отчетливей проступали они в прозрачной синеве раннего утра. Зоркие глаза степняков-донцов, осажденных в лагере, различили силуэты всадников с пиками наперевес. Шла братская казачья помощь!

Когда Павел и Сергунька домчались до Ейского укрепления, три донские казачьи сотни, вошедшие недавно в состав гарнизона, мигом вскочили на неоседланных коней. Пока ахтырские гусары полковника Бухвостова седлали своих лошадей, казачьи сотни под командой есаула Уварова уже мчались по степи на помощь осажденным.

Приблизясь на карьере к врагам, Уваров направил удар своих сотен на самого Девлет-Гашуна и его конвой под зеленым знаменем. Пригнувшись к гривам коней и ощетинясь пиками, казаки ринулись на ногаев. Это была смелая, отчаянная атака на врага, во много раз более сильного, но она решила судьбу боя.

Уже утомленные неудачными натисками на казачий лагерь, заметив издали большой отряд конницы Бухвостова, ногаи дрогнули.

Позднеев тотчас же приказал казакам сесть на коней и во главе их бросился на ногаев. Сверкая на солнце палашом, он ворвался в гущу жаркой схватки. Отбивая удары кривых сабель, с холодным бешенством сыпал ответные удары.

Звенела, высекая огоньки, сталь клинков, трещали пистолетные выстрелы. Разгоряченные кони ржали, кусали друг друга, насмерть топча упавших воинов или разбегаясь по степи без всадников. Могучее «ура» заглушило крики «алла».

Знаменосец Девлет-Гашуна был зарублен Позднеевым. Знамя склонилось, и его успел схватить Алеша.

— Иок-кисмет! (Нет удачи!) — и повернул назад вороного аргамака.

Орда поспешно отступала. Казаки и гусары Бухвостова преследовали ногаев.

Павел и Сергунька в этом бою не участвовали. Они задержались в Ейском укреплении, их кони еле стояли на ногах, надо было дать им отдохнуть. Оба друга вернулись в лагерь лишь к полудню. Казаки бросились к ним, стали обнимать и целовать, расспрашивать, как удалось им прорваться к Бухвостову.

— Да что вы, ребята? — скалил зубы Сергунька. — Вы лучше командира нашего, Позднеева, благодарствуйте. Ежели бы не его знатная выдумка, погибель пришла бы всем нам. А мы что? Нам, казакам, известное дело, положено так самим господом богом, чтоб не плошать, коли дело до того дойдет, что либо пан, либо пропал.

— Ох, и речист ты больно! — сказал старый казак Панфилов. — Из молодых, видно, да ранний. За твоим языком не угнаться и босиком. Ты дело-то говори, как оно по порядку было.

— Сметку надо иметь, — ответил Сергунька. — Известное дело, бери жену с воли, а казака с Дону — проживешь без урону. Казак и в беде не плачет, головы не клонит. Знает: смелый там найдет, где робкий потеряет. Ну вот, пождали мы в балочке начало атаки ногайской… Не знаю, как Павел, а у меня сердце так екало, как селезенка у коня, когда домчались мы до укрепления. И вот слышим: затопали кони по степи, в атаку ногаи пошли. Ну, думаю, сомнут они нас на карьере. И что же, станичники, вышло? Днем они на приступ и по той балочке шли, а ночью, знать, по-опасались спускаться в нее: балочка-то каменистая, как бы коням ноги не переломать. Выждали мы, пока они промчались, — да в тыл к ним. С полверсты проехали, на дозор их наткнулись, сабель в десяток. Опять сердце затрепыхалось у меня, как чижик пойманный. Тут Павел притворился, что тяжело раненный он, в конскую гриву лицо уткнул, а я его поддерживаю. Подъехали они, спрашивают по-ногайски: «Вы, дескать, оба раненые?» — «Да-да, — отвечаю, — я — легко, а он — тяжело». Посмотрели они на нас: одежда изрядно окровавленная, на конях мы еле держимся. Сказал я им жалобно: «Ля илляхе иль алла, Мухамед расул улла… Кисмет». То значит: «Нет бога кроме бога, и Магомет пророк его… Судьбу». А они покачали головой, вроде как пожалели нас, и — в ответ: «Езжайте налево, там в лощинке вас перевяжут, а потом его, Павла то есть, — в обоз, а насчет тебя еще посмотрим». Ну, думаю, нет дураков у нас на Дону. Как только отъехали они, мы вправо взяли, вскачь коней погнали и в благополучии добрались до укрепления. Кони в мыле были, шатались от устали, да и мы едва в седлах держались… И знаете что? Отряд Девлет-Гашуна налетал намедни и на Ейское укрепление, и там их знатно побили, вот они и вздумали отыграться на нашем обозе, да не вышло их дело.