«Казаки на сборе злейшее упорство проявили, заявляя: „В крестьяне записать нас хотите, не будет того: не станем сапоги на лапти менять, ярмо крепостное нести. Больше к нам не ездите, чтобы не довести дело до большой драки. Пусть рубят нас сабли турецкие, да не бьют плети царские и атаманские“».

Еще одно донесение: «Казаки обошлись со мной предерзостно, надавали мне пинков и тычков, кричали ругательски: „Нечего тень на плетень наводить, лисой прикидываться! На твоем посуле, как на стуле с гвоздями, вверх острием втыканными: посидишь-посидишь, да нагой встанешь, штаны — и те потеряешь… сам великий государь царь Иван Васильевич некогда, по заслугам славных предков наших, пожаловал нас войсковыми землями на Дону с приказом постоянное жительство здесь иметь и ни на какие земли не переселяться“».

Или вот и такое донесение: «Казаки наседали на меня с криками ярыми: „Что ты нам о славе былой нашей толкуешь? Из ложки кашей кормишь, три короба обещаешь, а в глаза сухой стебель тычешь, в бок нож суешь. Лясы точишь, людей морочишь… Землю свою и вольности кровью своей еще деды и прадеды наши заслужили, кровью же и отстаивать их будем… Саблями долю казачью, братство и вольности добывали, саблями и защищать будем. Да не только сами, а и с крестьянами российскими вместе“».

А побывавший недавно в станице Нижне-Чирской представитель донского правительства рапортовал: «Казаки проявляли ко мне особливую небрежность и злые надсмешки. Выговаривали мне со свирепым видом и даже побои изрядные причинили. Зверски гомонили: „Мы деньгами на переселение (по двадцать рублей) не корыстуемся, для нас правда да воля — первее всего!“ А еще нагло грубили: „Лучше было бы, если бы приехал к нам не ты, а сам Алексей Иванович Иловайский, мы приготовили для гостя дорогого знатную прорубь на реке: выкупаем его чище, чем в бане“».

— Ишь, негодяи, до чего договорились! — атаман гневно отшвырнул донесение.

Вошел ординарец и доложил, что уже собрались все члены войскового правительства.

За большим столом, покрытым толстым зеленым сукном, сидели, оживленно разговаривая, восемь членов войскового правительства: толстый, с малиновой заплывшей жиром шеей начальник штаба Войска Донского генерал-майор Мартынов — один из богатейших помещиков на Дону; прославленный в боях с турками, седоусый, с орлиным носом генерал-майор Луковкин; худой, еще не старый, но с изборожденным глубокими морщинами лицом полковник Сербинов, ведавший «розыскным делом» на Дону; долговязый, неуклюжий, в очках, войсковой дьяк Мелентьев и еще четыре полковника.

Поздоровавшись с Иловайским, все уселись на свои места. Сел и атаман, положив перед собой стопку бумаг. Обведя строгим взглядом собравшихся, он неожиданно поднялся и сказал вежливо, но настоятельно:

— Прошу встать!

И когда все, недоумевая, встали, он проговорил торжественно:

— Долгом своим почитаю ознакомить вас с полученным мною вчера с фельдъегерем из Санкт-Петербурга высочайшим ее императорского величества указом на имя мое как войскового наказного атамана Войска Донского.

Иловайский громко и медленно прочитал указ:

— «К чувствительному прискорбию дошло до сведения нашего, что в некоторых из станин Войска Донского, а именно: в Пятиизбянской, Верхне- и Нижне-Чирской, Кобылянской, а паче в Есауловской открылось враждебное скопище, составленное из развратных людей, стремящихся буйством и неповиновением законной власти разрушить благосостояние добрых и верных казаков войска оного. Они не только не вняли гласу начальств своих, не только ослушались законов власти — напротив, противополагая ожесточение и неистовство кротости и убеждению станичных атаманов и протчих степенных и лучших благонамеренных людей… в безумии своем дерзали не токмо стращать начальников своих, но и били старшин, стариков и степенных людей… Мы, видя такое притеснение лучшим и благонадежным людям и таковые наглости от безумных, разрушающих спокойствие и собственность в станицах тех… повелели, в обеспечение и избавление благонамеренных добрых людей от насильств и разорения их от злых и развратных, ими уготавливаемых, придвинуть к оным войска под начальством генерал-майора Щербатова с таким предписанием, чтобы, подкрепляя благонамеренных и лучших, степенных, добрых и послушных людей, подавать им от войск команды своей руку помощи к избавлению их от насильств и притеснений дерзких ослушников… Если же беснующиеся возомнят наступать оружием, повелеваем силу отразить силою».

Иловайский сел в кресло, за ним уселись и другие. Помолчав немного, атаман сказал внешне спокойно, но со сдерживаемым волнением:

— Оглашу вам также выдержку из ответной отписки моей присланному из Санкт-Петербурга на Дон генерал-майору князю Щербатову, ныне в крепости Димитрия Ростовского пребывающему:

«…Главнейшее есть у буйствующих предположение: ежели войска отдалятся от Черкасска и никого тут не будет, прорваться в город и, умножа число свое единомышленниками, здесь находящимися, произвести в нем убийство всех чиновников, забрать войсковые регалии и выбрать другого войскового атамана. Такие слухи и заставляют меня с войсковым правительством того опасаться и, — дрогнул голос атамана, — не верить из своих казаков ни-ко-му, — раздельно проговорил он последнее слово. — Нельзя положиться даже на станицы, ближайшие к Черкасску и к крепости Димитрия Ростовского. Не так давно я уже писал графу Гудовичу, что станицы Бессергеиевская, Мелеховская и Раздорская посланного с известительными грамотами и с объявлением высочайшего повеления войскового старшину Макарова не приняли и прочь прогнали, а станицы Маноцкая и Богаевская в таком же упорстве пребывают».

— Правильно изволили отписать, ваше превосходительство, — снисходительно кивнул головой Мартынов. — В нынешних обстоятельствах избаловались казаки, и ни одному сукину сыну доверять нельзя.

Луковкин не выдержал и сердито бросил Мартынову, глядя на него в упор:

— Сие выражение считаю недопустимым: ведь и вы сами, да и все здесь присутствующие, начиная с Алексея Ивановича, тоже казаки.

Мелентьев прыснул смешком. Слегка улыбнулись и другие. Не дрогнуло лишь лицо Иловайского.

Мартынов смешался, но ответил развязно:

— Всеконечно, я имел в виду простых казаков, наипаче гольтепу казачью.

А полковник Сербинов, сверкнув из-под синеватых век рысьими глазами, сказал скрипучим голосом:

— Позволю себе не согласиться с мнениями генерал-майора Мартынова и его превосходительства господина войскового атамана, — слегка поклонился он в сторону Иловайского. — И в самом Черкасске и в ближайших станицах проживает до тысячи «дюжих» казаков — людей, вполне доверия достойных, кои сами бежали из своих станиц из-за преследований и бесчинств мятежников, либо с позором и побоями были изгнаны оттуда, лишась всего своего имущества. О них наичасто упоминается в только что оглашенном указе государыни императрицы. На кого ж нам и положиться, как не на них? Ведь лютую ненависть питают они к своим обидчикам. Предлагаю сформировать спешно из таких казаков два полка и отдать под начальствование князя Щербатова.

— Что ж, дельное предложение! — поддержал Иловайский. — Сознаюсь чистосердечно: переборщил я, заявляя, что не на кого опереться. К тому же, — добавил он веско, — и при дворе нам в заслугу поставят, что не только регулярные войска, но и сами казаки принимали участие в прекращении беспорядков. Вот только кому же поручим формирование и командование этими полками? Тут надобен генерал храбрости отменной, прославленный среди казаков.

Взоры всех, кроме мрачно насупившеюся Мартынова, обратились к генералу Луковкину. Иловайский мягко, просительно сказал:

— Удовлетворите общее желание, ваше превосходительство. Все знают ваши заслуги при штурме Измаила… Никогда не забудут добрые казаки донские вашего согласия. Да и государыня-матушка…

Луковкин резко встал, выпрямился по-военному. Лицо его побледнело, губы вздрогнули.

— Нет, — четко сказал он, — я для сего не пригоден. С турками воевать — одно дело, а своих огню и мечу предавать не могу… Да и здоровье мое после многих ранений, сами знаете, плохое, — добавил он уже несколько мягче и сел.