Видя расстроенное, опечаленное лицо Ирины, понимая, что пока не удастся остаться им наедине, Позднеев сказал:

— Простите, дорогой сэр, мне надо бы умыться с дороги и отдохнуть немного…

— Ах, ах, что ж это я совсем, совсем забыл!.. Так обрадовался, увидев вас, что невольно разболтался. Мы отведем вам комнату рядом с комнатой капитан-лейтенанта вашего Черноморского военного флота виконта де Монбрюна… Я его совсем не знаю, но полковник Лоскутов, комендант Таганрога, просил приютить его на несколько суток. А ровно в три часа прошу пожаловать к нам на обед. Ваши лошади уже на конюшне. Сейчас и они будут сытно и вкусно обедать, ха-ха-ха! Пойдемте, я сам отведу вас.

На обеденном столе было много закусок: черная икра, розоватая семга, заливная стерлядь, отварная осетрина, янтарная от жира тарань. Стройными рядами выстроены были бутылки вин — французских и местных, цимлянских, — сэр Крауфорд и сам любил покушать и выпить и тароват был на угощение. Как заявил он: «В честь русских гостей первое блюдо — уха, а на второе — в честь старой Англии — полусырой кровяной ростбиф». Подавала на стол светлоглазая Маша, горничная Ирины, служившая раньше у Радомских.

Помимо Крауфорда и Позднеева в столовой были: граф де Монбрюн — очень любезный черноглазый француз лет тридцати пяти, с немного высокомерным взглядом, большим, с горбинкой, носом и продолговатым лицом; рядом с Позднеевым сидел худощавый молодой архитектор Смолин, командированный из Петербурга для распланировки городских поселений Ростова и Нахичевани, а по другую сторону Позднеева — богатый московский купец Гусятников, чьи торговые дела были тесно связаны с делами фирмы «Сидней, Джемс и компания». Еще в семьдесят пятом году Гусятников впервые отправил в Константинополь корабль, груженный пшеницей и кожей, а теперь ему принадлежали три судна — «Верблюд», «Слон» и «Буйвол», которые стояли у таганрогского причала.

Люди собрались за столом разные, и сначала разговор не клеился, но после нескольких рюмок все оживились.

Пухлощекий, с плутоватым взглядом небольших серых глаз, Гусятников бубнил вязким, тягучим баском, обращаясь к Позднееву;

— Эх, дела, дела, покою не дают!.. И зачем только человек так устроен, что чем больше он имеет, тем больше загрести хочется? Вот и пришлось мне, даром что за плечами уже полвека, путь; держать сюда, в Таганрог… А в прошлом году в самом преславном граде Париже побывал — у меня ведь большая торговля. Прожил я там месяц, все бы ничего — есть на что посмотреть и по торговле выгоду получить, — но, беда, чуть было там с голоду не подох.

Монбрюн служил в Черноморском флоте уже несколько лет и хорошо знал русский язык. Он с холодным недоумением взглянул на Гусятникова, но тот, нисколько не смущаясь, продолжал:

— Прямо-таки невтерпеж там жить русскому человеку! Ну, посудите сами: хоть французы, как говорится, просвещенная нация, а вот огурцов солить доныне не додумались. О борще и щах понятия никакого не имеют, такожде и о копчении рыбы. Да и что за рыба там у них? Так, мелочь нестоящая: карпы, форель, сардинки… Где, скажите, за границами этими такие вот рыбины имеются? — показал Гусятников на рыбные блюда на столе. — Нигде там нет ни осетра-батюшки, ни белужки пудовой, ни стерлядки нежнейшей. Нет там ни квасу с медком, да еще с ледком, ни рыжиков соленых, что под водочку так хороши, ни пирожков горячих подовых с луком, ливерном, подливочкой. Нет-нет, и не говорите, кушанья заграничные — это мираж пустой, обман желудка, пустяковое дело для российского человека.

Позднеев усмехнулся, подумав: «Купец, преданный отечеству… но только по части кушаний. А если заказать ему, ну, хотя бы мясо для наших солдат — наверняка тухлое поставит».

Позднеева интересовал другой его сосед — Смолин, молодой человек с умным, наблюдательным взглядом. Анатолий спросил его:

— Долго ли пробудете в Таганроге?

— Еще недели три, а потом — к вам, в Ростов и Нахичевань, а оттуда — прямо в Петербург, — ответил архитектор с легким сожалением, не отрывая взора от Ирины. — Эх, и хороша же хозяйка! — сказал он тихо Анатолию. — Жаль, что я не портретист, хотя в Академии художеств обучался.

После обеда все по приглашению сэра Крауфорда перешли в его кабинет — пить кофе и коньяк. Сильно охмелевший Гусятников простился, сказав Крауфорду, что зайдет к нему завтра поговорить о делах.

Ирина ушла в свою комнату.

В кабинете Крауфорд настойчиво угощал Позднеева коньяком и ликерами, но Анатолий отказывался, ссылаясь на то, что и без того уже выпил немало.

Монбрюн сказал, что этим летом он, используя, трехмесячный отпуск, полагавшийся ему за три года службы в Черноморском флоте, побывал в Париже, где жили его сестра и брат.

— Что скрывать? — говорил печально Монбрюн, размешивая серебряной ложечкой ликер в чашке кофе. — Нет ныне сильной власти во Франции — такой, какая была хотя бы при двух предшествующих государях — Людовиках четырнадцатом и пятнадцатом. Его величество Людовик шестнадцатый слишком добродушен и доверчив, и нет у него сильных талантливых министров. У всех на устах злые слова графа Сегюра: «При дворе есть только один настоящий мужчина — это королева Мария Антуанетта. Лишь она, при всем ее легкомыслии, обладает твердым, неустрашимым характером».

Позднееву пришла в голову мысль притвориться пьяным, чтобы отвязаться от настойчиво предлагаемого сэром Крауфордом коньяка. «Может быть, — думал он, — если все перепьются, это облегчит мне свидание с Ириной». Поэтому, развалившись небрежно в кресле, он сказал пьяным, заплетающимся языком:

— Остроумно сказано, черт побери!

Монбрюн кинул на него острый, проницательный взгляд из-под полуопущенных тяжелых век и, отпив из чашки, заметил:

— Чудесный кофе у вас, сэр Крауфорд, настоящий мокко.

— Подлинный мокко должен быть, говорят арабы, крепким, как дружба, горячим, как огонь, и черным, как смола или ночь в аравийской пустыне, — засмеялся Крауфорд. — Ну, дорогой сэр Позднеев, от коньяка вы отказались, но ликером-то десятилетней выдержки, изделием святых отцов-бенедиктинцев, надеюсь, не побрезгуете? Ведь его даже дамы пьют.

— Его и монахи приемлют, — захмелевшим голосом подхватил Анатолий.

Крауфорд бережно налил доверху приятно пахнущей жидкостью пустую чашку, стоявшую перед Позднеевым. Но Анатолий, улучив момент, когда Крауфорд, потчуя ликером Монбрюна, повернулся к нему спиной, умоляюще глянул на Смолина, взял у него чашку кофе и взамен поставил свою. Архитектор, обиженный тем, что Крауфорд то ли позабыл, то ли не счел нужным угостить его ликером, понимающе кивнул и быстро опорожнил подставленную ему Позднеевым чашку.

Монбрюн продолжал, изредка бросая пытливые взгляды на Анатолия:

— Вот взять хотя бы теперешнего французского министра иностранных дел графа Монморена. Это пустой человек, он интересуется только карточной игрой да женщинами… Между прочим, граф Монморен не считает ни в коем случае возможной войну России с Турцией в ближайшие годы. А вы как об этом думаете, мосье Позднеев? — внезапно обратился Монбрюн к Анатолию, сидевшему в кресле, склоня голову как бы в полусне.

— Вы мне? Война с Турцией? Едва ли… Зачем нам турчанки? Тут, на Дону, казачки куда как хороши, — пьяно бормотал Позднеев.

Монбрюн взглянул на Смолина, который расселся на диване и уже сладко похрапывал с полуоткрытым ртом, потом перевел взгляд на сэра Крауфорда, откинувшегося на спинку кресла и напевавшего веселую французскую песенку. Присев рядом с Позднеевым в кресло, где сидел раньше архитектор, Монбрюн спросил вкрадчиво:

— А правда, что в вашей крепости проживает инкогнито родной брат злодея Пугачева?

«Откуда ты-то знаешь и почему интерес к тому имеешь? — пронеслось в уме Позднеева. — Но можно ли скрыть? Об этом многие знают».

— Да, как же, живет такой, — вяло ответил Анатолий.

— Ну и как он — на полной свободе? И что собой представляет?

— Да, он на полной свободе, — промямлил Анатолий, добавив про себя: «Но под крепким присмотром». — А что собой представляет… Право не знаю… Я его не видел. — И подумал: «Странные вопросы задает сей капитан-лейтенант!..»