«Лапа! Как тебе, наверное, трудно. И, наверное, ребенку младенец не очень-то дает спать. И как Аркашка отнесся к появлении брата! Он все бегал и показывал «Уа-уа». Интересно, — кто ходит по магазинам? Потому что когда тебя не было, в доме тоже было не густо. Бывает ли моя мама, как мои вторые родители[4], в больнице были, ребенка видели! Чего все кругом говорят про ребенка, и что он делает!
Скоро это все я сам увижу. Пока все, лапа! Целую тебя крепко и очень люблю. Целуй обоих малышей!»
«Дорогая моя Люсечка! Получил сегодня сразу 2 твоих письма. Одно короткое и приличное, а другое длинное и, вначале, тоже пристойное и даже с юмором, а во второй своей части, в той, что на обрывке, — просто поток желчи и сарказма, а также масса несправедливых упреков, обвинений и напоминаний! Ты зачем это, а Лапа? Почему ты решила, что я собираюсь опаздывать на сбор труппы, подводить Любимова и т. д.! А потом — ехидство твое, относительно моего накопительства, похоже на Аллу Борисовну[5]. Если бы я мог прислать средства сразу, то тебе не пришлось (бы) 2 раза напоминать. (…) Деньги я передал, ты их, наверное, получила. Если мало, прости, больше нет, но скоро, наверное, все встанет на место.
Ладно! Хорошо, что поговорили с тобой по телефону, а то я бы совсем расстроился. Мама прислала мне письмо, впервые за все время, за всю жизнь, не поучительное, а описательное, и там описала, что дети будто совсем не поправились. Почему? И почему Никитка ничего не говорит. Они, наверное, совсем с ним не разговаривают. Он, наверное, тихий, спокойный, никого не трогает, поэтому ему меньше внимания, чем гадким, крикливым и капризным детям. (…)
Я по тебе скучаю и никогда бы в жизни, даже под настроение, не мог бы написать тебе такую грубую приписку.
Целую тебя, Люсик! Напиши ласковое письмо».
«Как прекрасно, когда у человека (у хорошего) есть жена, и когда она пишет письма, когда у него есть дети (двое), и когда они (дети) разговаривают по-русски.
Солнышко! Люсик! Привезли мне на ледник твое письмо и телеграмму из Вильнюса. Но… телеграмма, считай, что как будто не дошла…»
Пожалуй, самый трудный период совместной жизни Высоцкого и Людмилы Абрамовой пришелся на те месяцы, когда они жили в ожидании появления на свет их второго ребенка. Высоцкий тогда не работал в театре им. Пушкина. Он даже и представить себе не мог, что в его жизни через год наступят внезапные и большие перемены — он будет принят в Московский Театр драмы и комедии на Таганке. Не было работы. Не было ни копейки. Не было даже ботинок. Плащ одалживал его коллега Анатолий. Людмила стала тогда выносить из дома книги. Потихоньку она сдавала их в букинистический. Ценные экземпляры, с великолепными иллюстрациями, — она расставалась с ними прямо-таки со слезами на глазах. Высоцкого это очень тяготило.
Людмила Абрамова вспоминает: «Володя страдал по причине этой безнадежности еще больше, чем я. Стискивал зубы. Молчал. Пил. Писал песни. Я ждала ребенка. Володина мама знала об этом. Своим родителям еще об этом я не сказала, тянула, ждала, когда Володя найдет какую-нибудь работу, чтобы тогда сказать им…».
Свет в конце тоннеля появился зимой 1964 года — Высоцкий поехал в Сибирь, давал концерты в нескольких городах. Один раз он звонил из Иркутска, другой раз из Барнаула. С первой зарплаты прислал посылку. А когда у него родился второй сын, он получил, наконец, долгожданную работу. Так распорядилась судьба, что связала его с Театром на Таганке и режиссером театра Юрием Любимовым. А потом уже были роли — великие роли. И все вдруг неожиданно переменилось, дети перестали болеть, а 25 июля 1965 года Людмила и Владимир наконец-то вступили в законный брак. Были на спектаклях цветы, были новые песни Высоцкого. Было огромное, необыкновенное счастье. По крайней мере, так воспринимала то время Людмила Абрамова. Сейчас о нем пишет: «О счастье нельзя рассказать. У него нет сюжета и фабулы, есть только хронология, нельзя ничего рассказать, можно только перечислять: Володя, Аркаша, Никита, моя сестра Лена. Зима, весна, лето, осень. Роли: Керенский, Маяковский, Галилей, Хлопуша. Друзья Володи: Геннадий Шпаликов, Миша Анчаров, Веня Смехов, Валерка Золотухин… А на спектаклях я страшно плакала — как бы уже не боялась слабости, хотела выплакать все то, что нагромоздилось за весь прошедший черный период жизни. Нет, я не вспоминала об этом с болью. Слезы были легкие. И только одного жаль — счастье эгоистично. Очевидно, я уже никогда и не узнаю: был ли Володя со мной тогда счастлив?».
И наверное, в то время, в тот счастливейший период жизни закрался в сердце Людмилы Абрамовой какой-то страх. Высоцкий начал подозрительно часто исчезать на несколько дней, это означало, что пил, что когда-нибудь он не вернется. И прежде всего не потому, что может случиться с ним что-нибудь плохое, а потому, что может не захотеть вернуться к ней… Сегодня она признается, что этого боялась больше всего. «Боялась ли я, что Володя ходит к другим женщинам? Нет, абсолютно. Это мне даже никогда не приходило в голову. Боялась ли того, что он может уйти навсегда? Этого начинала бояться, когда Володя возвращался. Именно тогда боялась, что Володя через мгновение скажет: «Все кончено». А так — нет, не боялась». Еще были опасения, что с Высоцким может что-нибудь произойти, если он вовремя не возвращался: может, попал под машину или, как пел сам о том, в пьяной драке «налетел на чей-то нож…». Были опасения, что его задержит милиция. Были уговоры, просьбы, упреки, была подозрительность. Хотя наверняка претензии и обвинения Людмилы казались ему обидными, он переносил их терпеливо, даже не впадая в гнев по этому поводу: «Получил от тебя сухое письмо, смешанное с укорами и подозрительностью, испил эту чашу до дна, и стало мне плохо, а на дне — ты написала «Целую» — и стало мне хорошо».
Не гневался Высоцкий на холодное отношение родителей Людмилы к нему и к их совместной жизни. Был щедрым в словах и делах. Когда его материальное положение стало более стабильным, он купил маме Людмилы кооперативную квартиру. Он уже тогда знал Марину Влади. По отношению к ней у него были серьезные намерения. Хотя сам занимал угол у мамы, квартиру купил не для себя, а для мамы Людмилы. Скитался поэтому с Мариной Влади по снятым тесным комнатам, гостиницам, купе поездов и каютам теплоходов. За семь лет их совместной жизни у них так и не появилось своей квартиры. Только в 1975 году, за пять лет до смерти, Высоцкий вселился в собственную трехкомнатную квартиру на Малой Грузинской улице, дом № 28, в Москве. Марина Влади прилагала много усилий, чтобы сделать эту квартиру как можно более уютной и теплой, чтобы поэт не убегал из нее на край пропасти, куда гнал своих неспокойных привередливых коней… Но любил ли Высоцкий эту квартиру? Скорее всего, не очень. Пожалуй, потому, что она была слишком старательно обустроена, слишком солидна… Возможно, что-то в ней его угнетало… Вероятно, он так привык к цыганскому образу жизни, что чувствовал себя в этом уютном микромире, как в клетке. Видимо, и любил это место, но сегодня можно лишь только предполагать, как было на самом деле. По крайней мере, в одном из стихотворений он назвал свою трехкомнатную квартиру трехкомнатной камерой…
Зато мы знаем точно: Высоцкий не любил свою дачу. Дача была идеей Марины Влади. Сначала они хотели ее купить, но потом решили построить на участке, принадлежащем другу Высоцкого — драматургу и сценаристу Эдуарду Володарскому. И когда хотели туда поехать, вынуждены были всякий раз звонить Володарскому, предупреждая его об этом, чуть ли не спрашивая разрешения. Но, наверное, не только поэтому поэт не любил своей дачи. Марина Влади пишет в книге о Высоцком, что, по ее мнению, именно жизнь в деревне, в покое, в тиши, в доме, а не в квартире, унимала его отчаяние. Однако она сама себе противоречит, рассказывая в той же книге, что во Франции, в доме ее смертельно больной сестры Высоцкий выдерживал совсем недолго и что тишина, покой, природа и окрестности были для него лишь угнетающей пустотой. Не перенося этого, он говорил: «С меня хватит… Я больше не могу. Уедем отсюда». И свою подмосковную дачу Высоцкий не любил до такой степени, что как-то спросил подвозившего его куда-то коллегу Владимира Шехтмана: «У тебя с собой канистра с бензином? Давай поедем, подожжем мою дачу». Зная его темперамент, можно предположить, что он вовсе не шутил, наверняка бы так и сделал.
