Солдаты дружно засмеялись. Переждав смех, Хабаров подмигнул Мурашкину:
— А вы ланцепупов не ловите?
— Одного поймали, — со смешком ответил Мурашкин и стрельнул глазами в Сутормина. Тот наклонил голову.
— Значит, у вас все в порядке, — весело заключил командир батальона.
Мурашкин кивнул.
Вдруг сидевший напротив Хабарова хмурый солдат с черной порослью по уголкам поджатых губ повернулся к Мурашкину:
— Ну що ты языком, як ветряк крылами… — Затем не спеша, солидно поднялся, одернул гимнастерку, назвал себя: — Рядовой Ващенко. — И выложил: — Не так у нас все ладно, як вам размалювалы, товарищ майор. Мы вот зараз рядового Сутормина пробирали. А Мурашкин: «Порядок»…
Высказавшись, Ващенко остался стоять — плотный, угловатый, с большими рабочими руками. Хабаров кивнул ему: «Садитесь», — и обратился к сержанту Бригинцу за разъяснением.
— Видите ли, — сержант смущенно покраснел, — вчера дежурный по роте младший сержант Карапетян попросил рядового Сутормина помочь отнести в склад старое обмундирование. Сутормин заартачился: он, мол, из другого взвода и Карапетяну не подчиняется. Вот мы и собрались…
Хабаров перевел взгляд на Сутормина.
— Что же вы…
— А чего этот Карапетян… — избегая взгляда командира, начал Сутормин запальчиво, но тут же пробормотал: — Виноват, товарищ майор.
Трудно было понять: раскаивался он или дипломатично прикидывался кающимся.
— Говорить «виноват» — дело немудреное. Не к этому вас дисциплина обязывает, — заметил Хабаров. Он намеренно не стал при всех выяснять взаимоотношения рядового Сутормина с младшим сержантом Карапетяном. Порасспросив солдат о житье-бытье, Хабаров разрешил им перекурить, а сержанта придержал за локоть:
— Расскажите подробнее о Сутормине.
— Раньше Сутормин был в автороте. За выпивку его разжаловали и перевели к нам. Вот мы его и воспитываем.
— Ну и как?
— Хвастаться еще рано. Человек он сложный: нет-нет да и прорвутся у него уличные замашки — то вступит в пререкание, то поругается с товарищами, то еще что-нибудь… Но у Сутормина есть хорошая черта: компанейский он парень. И если всем взяться за него… — Бригинец сделал короткую паузу и доверительным тоном продолжал: — Видите ли, товарищ майор, мне кажется: мы, сержанты, еще недооцениваем силу коллективного воздействия. Когда нам не хватает дисциплинарных прав, бежим к командиру взвода или роты. А что получается в итоге? Демонстрируем свою немощность, и только.
Хабарову рассуждения Бригинца понравились.
— А почему бы вам, сержантам, не собраться и не поговорить о своей работе? — сказал он.
— Видите ли, мне кажется, это — компетенция командира роты. А он… Может быть, я неверно понимаю, да и не имею права вмешиваться в дела старших… Но мне кажется, капитан Кавацук недостаточно обращает на нас внимания. Почти совсем не советуется, только отдает распоряжения да приказывает… Помню, когда я до армии учительствовал в сельской школе, как горячо обсуждали мы нашу работу, какие интересные возникали споры! А разве мы, сержанты, не можем в какой-то мере назвать себя учителями? Разве нам не о чем по-хорошему поспорить?
Бригинец замолчал и открыто посмотрел командиру в глаза: «Видите, как я разоткровенничался. Теперь думайте обо мне что хотите». Хабаров ответил:
— Конечно, есть о чем поговорить и поспорить. И надо поспорить. Обязательно.
3
Хабаров глядел из окна штаба батальона на улицу. День уже не хмурился, как с утра. Однотонная светло-серая пелена облаков поредела и прорвалась. В образовавшийся проем хлынул ослепительный поток солнечных лучей. С тонкой ветки осокоря, росшего под окном, сорвался ком снега и, рассыпавшись в воздухе, засверкал стеклярусной пылью. От радиатора парового отопления исходило приятное тепло.
Вдруг его осенило. Он вызвал старшину первой роты и велел принести карточки взысканий и поощрений личного состава.
В разговоре с Бригинцом Хабаров походя спросил, много ли у него поощрений. «Всего три», — виновато ответил сержант. «Всего?» — «Вероятно, больше не заслужил». — «А взыскания?» Их оказалось у Бригинца значительно больше, причем выходило, если судить по его словам, — наложены они без достаточных оснований. Но взыскания есть взыскания, от них никуда не денешься. Это как-то не вязалось с тем мнением о сержанте, которое у Хабарова начало складываться. «Что-то здесь не так… В общем, неясно», — высказался он про себя.
Перелистав карточки, он увидел, что больше всего записей там, куда заносятся взыскания. Поощрения были редкостью.
На другой день Хабаров спросил капитана Кавацука, почему у него односторонняя дисциплинарная практика.
— Кто что заслужил, то и получает, — с полной уверенностью в своей правоте ответил Кавацук.
— Не слишком ли вы щедры? — Кивнув на записи взысканий, Хабаров иронически поглядел на капитана.
Рыхлое лицо Кавацука с желтоватыми, в мелких морщинках отечными мешками под глазами осталось безучастно.
— Все по уставу, товарищ майор.
Более обстоятельным получился у Хабарова разговор с заместителем по политчасти капитаном Павлом Федоровичем Петелиным.
Трогая очки и жестикулируя, Петелин рассказал, что в недалеком прошлом уровень дисциплины определялся по количеству взысканий. Некоторые командиры стали бояться наказывать провинившихся, а если и наказывали, то взыскания старались не заносить в карточки. На одной из инспекторских проверок это вскрылось. Последовало разъяснение: оценивать дисциплину надо не по количеству: взысканий, а по истинному положению дел, по состоянию боеготовности подразделения. И тогда Прыщика словно прорвало: пошел сыпать взысканиями направо и налево. Да еще снимал с офицеров «стружку», если кто поступал не так.
— И вот вам результат. Вы уже убедились. В высшей степени ненормально!
Петелин передохнул и перешел на доверительный тон:
— Чего нам недоставало, так это человечности. Понимаете, подполковник Прыщик делил людей на начальников и подчиненных и усматривал в последних эдаких сопротивленцев линии, которую он, как командир, проводил. Он, мне думается, не верил, что подчиненные тоже пекутся о деле. И еще с ним было трудно потому, что не терпел он никаких советов и замечаний, обрывал на полуслове. «Я командир. Понял? В мои дела не суйся! Понял?» — вот его аргументы. Когда-то Михаил Иванович Калинин говорил в Военно-политической академии, что начальник должен быть не только начальником, но и товарищем для своих подчиненных. Жаль, что не все командиры сознают это. Тот же подполковник Прыщик… Для него единоначалие и всевластие — одно и то же.
Хабаров не вытерпел:
— А что сделали вы, чтобы переубедить его?
Кровь прилила к лицу Петелина и он быстро заговорил:
— Если б все дело было во мне… На одном партийном собрании я сказал, что коммунист Прыщик недостаточно повышает свой идейный уровень и это отрицательно сказывается на практической стороне… Я понимал, что навлеку на себя немилость. Но пошел на это. Ради дела. Надеялся: меня поддержат. И что бы вы думали? — Петелин хрустнул суставами пальцев. — Меня обвинили в подрыве авторитета командира-единоначальника. И кто! Командир полка.
— И что же дальше? — спросил Хабаров.
— Ничего. Ничего хорошего, разумеется. Проглотил горькую пилюлю — и все. Сам себе навредил, а положение в батальоне не изменилось. И не потому, что люди не понимают… Просто наказывать легче, чем воспитывать.
Петелин несколько раз быстро провел ладонью по торчащим на темени волосам, снял очки и стал протирать стекла. Хабаров сосредоточенно глядел в окно. На дворе сияло предзакатное солнце. Солдаты счищали с плаца и дорожек остатки неубранного вчера снега. Мимо окна прошагали караульные: разводящий вел смену на посты. Откуда-то доносились звуки гармошки. Батальон жил своей обычной жизнью, и трудно было разглядеть какие-то «отклонения от нормы», как говорят медики. Но эти отклонения были: и в колебаниях успеваемости по боевой и политической подготовке, и в дисциплине — Хабаров уже начал нащупывать их. Повернувшись к Петелину, он раздумчиво сказал:
