Но сейчас эти люди словно забыли, что всем существом своим они против войны. Потому что сами — военные. Они ясно сознают свое предназначение. И как бы ни было естественно для каждого из них стремление к мирной жизни, они понимают: мир в наше сложное и жестокое время держится не на трепетных крыльях белых голубей. И ни у кого не возникало сомнения: нравственно ли изучать и развивать теорию будущей войны, против которой мы сами же выступаем? Другое волновало сейчас слушателей. Какое место в ракетно-ядерной войне отводится обычным видам оружия? Ствольной артиллерии хотя бы. Или как быть с исходными позициями для наступления? Ведь радиус поражения атомной бомбы велик, значит, войска должны находиться от противника на каком-то безопасном удалении. Тогда как в Отечественную войну, наоборот, перед началом наступления старались подойти к противнику как можно ближе, чтобы сразу, как только артиллерия перенесет огонь в глубину, атаковать его. Свойства нового оружия еще не были до конца изучены, поэтому и взгляды на тактику боя постоянно уточнялись и совершенствовались. Немало было неясностей…

Время для ответов на вопросы, которые посыпались к докладчику, едва он сошел с кафедры, решили отвести в конце конференции, а до того выслушать содоклады о роли танков в будущей войне, об инженерном обеспечении боевых действий, о противоатомной защите, о работе тыла, послушать всех, кто желает высказать свое мнение.

Хабарову, как и большинству, доклады понравились, особенно первый. Страстность и убежденность Шляхтина-докладчика открыла для Хабарова новую черту в характере этого человека, черту, родственную самому Хабарову, — самозабвенную преданность военному делу. Было видно, что, живописуя картину современного боя, Шляхтин не робел перед сложностью обстановки, он в полной мере ощущал себя командиром полка и упивался этим.

Но, осмысливая изложенное им, Хабаров обнаружил в докладе уязвимое место. Шляхтин почти ни словом не обмолвился о тех, от кого все же зависит исход боя, операции, войны — о людях.

Вольно или невольно он фетишизировал ядерное оружие и могущественную боевую технику, забыв об их творцах и о тех, кому это оружие подвластно.

И Хабаров после перерыва, во время которого офицеры, куря, с жаром обсуждали поднятые в докладах проблемы, попросил слова. Свое выступление он начал с того, что в атомной войне части и подразделения зачастую будут действовать в отрыве друг от друга, в резко меняющейся обстановке. Следовательно, командиру любого ранга в большей мере, чем было прежде, придется принимать самостоятельные решения, проявлять инициативу. Хабаров стал развивать мысль о возросшей роли морального фактора в будущей войне.

Высказавшись, он заметил:

— Мне кажется, на этой конференции следовало бы выделить отдельным пунктом проблемы партийно-политической работы в современном бою.

— Вот вы и выделили, — с добродушной усмешкой вставил Шляхтин и в своем заключительном слове добавил: — Вам бы, Хабаров, политработником быть — речи такие произносите, в газете выступаете… Читали его статью о воспитании у солдата высоких морально-боевых качеств? Дельная статья. Вот бы и практически так, как на словах… Вы что там, Пинтюхов, рот до ушей? — прервав себя, бросил Шляхтин улыбавшемуся в глубине веранды лейтенанту. — То, что я говорю, не одного майора Хабарова касается…

Помолчав, Шляхтин строго сказал, что еще не считает полк подготовленным к ядерной войне на все сто процентов, что он, командир, требует от офицеров, обучая подчиненных, помнить: время — твой друг и враг.

— Все занятия проводить в поле. Половину из них — ночью. Никаких скидок на время суток и погоду. И чтобы секундомер в руках. Коль хотите научиться воевать по-современному… Впрочем, хотите или не хотите. Надо. Понятно? Надо!

Шляхтин сошел с кафедры, и начальник штаба объявил о закрытии конференции. Но и после этого веранда опустела не сразу. Офицеры продолжали обмениваться впечатлениями, и Шляхтин, глядя на них, сам ощутил потребность высказать кому-нибудь, что его приятно удивила жадная тяга подчиненных к изучению нового в тактике современного боя. Иван Прохорович увидел проходившего мимо Петелина и чуть было не поддался безотчетному порыву окликнуть его. Но давняя неприязнь к этому человеку взяла верх над добрым побуждением, и Шляхтин отвел от Петелина глаза. Однако секретарь партийного бюро сам подошел к командиру и с неподдельной радостью сказал:

— Удачно прошла конференция, товарищ полковник. И вы знаете, люди высказывают пожелание почаще устраивать такие! Может быть, лучше по отдельным, более узким вопросам?

— Подумаем, подумаем, — бесстрастно ответил Шляхтин и направился в штаб — неторопливо-размеренной, твердой поступью, поводя по сторонам хозяйским взглядом.

В лагере гремели песни, рокотали двигатели танков и бронетранспортеров; разнозвучный гомон пронизывали сигналы автомашин, команды.

Роты и взводы уходили и уезжали на занятия. Клубилась пыль, подернутая синевой отработанных машинами газов. Солнце, словно разбуженное шумом, выглянуло из-за одетого в прохладу леса и, поддавшись суетливой деловитости лагеря, тоже без промедления включилось в работу.

Суматошливость утренних сборов всегда приятно будоражила Павла Петелина, а летом особенно.

И в этот хлопотный с раннего часа день ему хотелось поскорее взяться за дело.

Накануне вечером Павел советовался с членами партийного бюро, и сообща они решили побывать в подразделениях полка, чтобы ближе познакомиться с состоянием полевой выучки. Этот вопрос намечалось обсудить на ближайшем заседании.

В поле Павел отправился с ротой капитана Кавацука. По расписанию там должны были проводиться тактико-строевые занятия на тему: «Отделение в наступлении с ходу».

Место занятий находилось неподалеку, и Кавацук повел роту пешком, возглавив колонну. Петелин шел рядом с командиром.

Когда вышли за пределы городка, Петелин стал расспрашивать, как рота готовилась к занятию. Кавацук отвечал без желания, скупо. Подлаживаться под настроение Кавацука Павел не собирался и, будто ничего не замечая, продолжал выпытывать. Интересовало же его многое, и прежде всего — как командир роты опирается на партийную группу, на комсомольцев.

— Как все, — сказал Кавацук.

— А поконкретнее?

— Ясно, опираюсь… — Кавацук ушел от прямого ответа и, полуобернувшись, прикрикнул на солдат: — Разговорчики в строю!

Но в строю никто не разговаривал, и Павел разгадал нехитрую уловку своего собеседника — переключить внимание секретаря партбюро на что-нибудь другое. Улыбнувшись про себя, Павел спросил:

— С партгрупоргом и секретарем комсомольской организации вы беседовали? Задачу перед ними ставили?

— А как же…

В бытность замполитом батальона Петелин старался повлиять на Кавацука. Одно время Петелину казалось, что он кое-чего добился. Постановление же октябрьского Пленума и собрание, на котором оно обсуждалось, должны были, считал Петелин, завершить наметившийся в Кавацуке перелом.

Пока он так размышлял, инициативой разговора завладел Кавацук.

— Когда будем «майора» обмывать, товарищ парторг? — с нотками фамильярности спросил он, кивнув на капитанские погоны Петелина.

Павел просто ответил:

— Жду со дня на день. Говорят, представление давно послали.

— Раз послали, — значит, порядок, — заверил Кавацук и приглушенным голосом пожаловался: — А я засох на «капитане». Вот утверждают: жизнь идет, меняется, да все к лучшему. А у меня, думается, идут только дни, а жизнь ни с места.

— Ну нет, Тарас Акимович, — энергично возразил Петелин. — Неверно. Всмотритесь только… И у вас…

— Что у меня? Как был ротным, так и остался. Как вкалывал от зари до зари, так и продолжаю…

— Кто же виноват, по-вашему?

— А это я у вас хочу спросить, как у парторга.

Павлу не понравился тон контрвопроса — вкрадчивый, с ехидцей, — и он в сердцах резанул:

— Работали бы как полагается…