— А что вы, как командир, предприняли для того, чтобы повлиять на ход боя?
Шляхтин опять был озадачен: своим вопросом комдив атаковал его с неожиданного направления и, будто не заметив замешательства молодого комбата, резюмировал:
— Вот вам вторая причина частичной неудачи батальона. — И, не меняя тона, закончил: — Я не наказываю вас: мне нравится ваша честность и прямота. Не глушите в себе эти ценные качества.
То был урок, который многому научил Ивана Прохоровича и запомнился ему на всю жизнь.
…Полковник Шляхтин напряженно искал обстоятельства, приведшие к ЧП в первом батальоне, и не обратил внимания на легкий скрип двери и шорох шагов сзади. Лишь когда на плечи ему легла мягкая пижамная куртка, он вздрогнул.
— Накройся, Ваня, простынешь, — заботливо сказала Екатерина Филипповна и села рядом. Вместе с теплотой, передавшейся от ее тела, к Шляхтину стали возвращаться самообладание и способность трезво мыслить. Он был признателен за это своей верной спутнице. В сорок первом она спасла ему жизнь, вынеся на себе из самого пекла под Смоленском. Потом, когда он вернулся из госпиталя, они встретились снова — санинструктор Катенька и командир роты Иван Шляхтин — и больше не расставались. С прежней семьей Иван Прохорович порвал. Хотел взять к себе сына, но мать не отдала. Тем не менее Шляхтин всегда заботился о своем первенце. Помогал ему и теперь, хотя тот уже перешагнул черту совершеннолетия (студент же — как не помогать!), хотя у самого Ивана Прохоровича рос второй сын и была другая жена. Он никогда не сожалел о том, что у него так сложилось, потому что женщины лучше Кати не встречал. Она была образцовой женой военного, непритязательной, безропотной, умеющей создавать уют почти из ничего, понимающей трудную службу мужа и всеми силами старающейся облегчить ее. Екатерина Филипповна и сейчас не докучала мужу расспросами. Она хорошо знала своего полковника: в такие трудные для него минуты самое лучшее — молчать. Сидеть рядом и молчать, пока он не успокоится и не заговорит сам, чтобы вслух разрешить сомнения. И Екатерина Филипповна терпеливо ждала, хотя ей очень хотелось узнать подробности случившегося, и с какой-то задумчивой нежностью гладила его неподвижную руку. А Шляхтин напряженно думал. Его память извлекла из прошлого и представила ему на суд устроенное в первом батальоне заседание партийного бюро, на котором обсуждали служебную деятельность офицера. Конечно, речь шла всего-навсего о лейтенанте Перначеве, о деловых качествах которого Шляхтин был невысокого мнения. Но не в этом суть. А в самом факте такого заседания. («Сегодня они обсуждают взводного, завтра — командира полка!») А когда Хабарову было сказано: плох Перначев — пишите представление, уволим, — так он на дыбы: зачем увольнять — молод, дескать, еще не нашел себя. «Вот и нашел, дождались…»
Вспомнилось и другое. Когда вышла Инструкция ЦК организациям КПСС в Советской Армии и Военно-Морском Флоте, Шляхтин не сразу уяснил себе, какие изменения несет она, поэтому с выводами не спешил, а тем более не спешил что-то ломать в работе. Зато в первом батальоне проявили удивительную прыть: не дождавшись указаний сверху, вокруг Инструкции по инициативе замполита «развернули работу». Созвали партийное собрание, и у Петелина с Самарцевым забило, как из фонтана: «Новое веяние…», «Живительный ветер…», «Смело вскрывать недостатки…» И все это при разлагающем попустительстве командира батальона, который нет чтобы поставить каждого на свое место и напомнить, кто в конце концов отвечает за батальон, — пошел у подчиненных на поводу и только поддакивал им.
В памяти всплыло и совещание, на котором Хабаров в присутствии младших по званию и должности вдруг замахнулся на начальника штаба полка: почему, дескать, по его распоряжению прервали в батальоне комсомольское собрание и отослали людей на хозработу?
А размагничивающая подчиненных затея Хабарова насчет рабочего дня офицера, высвобождения времени для книжек там, театров?..
Что это — завихрения молодости или продуманная линия? Показать себя «новатором»? А опыт и советы старших — ему плевать? И это на виду у всех! А солдат не дурак, он все видит и на ус мотает: почему одним такое сходит с рук, а от него требуют — слушайся и повинуйся? Иной еще и подумает: повиноваться ли? Где сомнения — железной дисциплины не жди. А без дисциплины нет армии…
Чем гуще наслаивались в сознании Шляхтина факты, тем отчетливее виделась ему первооснова происшествия в первом батальоне. И брошенное в ярости Хабарову: «Доигрались… Либералы!» — теперь уже представлялось Шляхтину единственно точным определением причины.
Иван Прохорович не раскаивался, что при всех сказал так.
— Такие дела, Катя… — Он глубоко вздохнул, помолчал и стал рассказывать, что произошло на полигоне.
2
Лейтенант Василий Перначев в нерешительности остановился перед палаткой, где жил с такими же, как сам, холостяками. Он вдруг почувствовал: ему боязно войти внутрь. Потому что после ужасного происшествия заснуть, конечно, он не сможет, хотя и чувствует себя так, словно его выжали, как портянку. В щегольски короткой гимнастерке, в фуражке с мятой тульей (Василий специально удалил оттуда металлический обручок) и маленьким, будто пришлепнутым ко лбу козырьком и в то же время в грубых, заляпанных грязью сапогах, Перначев имел нелепый и жалкий вид. И наверное, если бы взглянул на себя со стороны, то возненавидел бы этого лейтенанта за его — не к месту и не ко времени — пижонство. Но как он выглядел внешне, Перначев, к счастью, не знал. Ему и без того было очень тяжело.
Выйдя из оцепенения, он побрел по лагерной линейке, мимо темных пирамид палаток и дневальных, скучавших под грибами, пересек песчаную пустошь и оказался в роще. Спереди сквозь душную, влажную черноту зарослей пробивался дрожащий в дождевых каплях свет. Вышел к летнему кинотеатру и танцевальной площадке, сел на мокрую скамью под фонарем, уперся локтями в колени и ладонями закрыл лицо… Если бы он мог сейчас излить кому-то свою боль! Увы, рядом никого не было. Герман, Сергей и Михаил, товарищи по училищу, находились в соседних полках. Не идти же туда! Только дневнику можно было сейчас поверить без утайки горькие мысли и переживания. Василий носил его в полевой сумке и никому не показывал. Правда, один человек знал о дневнике. Шляхтин. Внезапно войдя в канцелярию роты, он застал Василия за записями. Лейтенант вскочил и машинально ладонью прикрыл дневник. Полковник заметил испуганный жест подчиненного, отстранил его руку, взял тетрадь и поинтересовался:
— Конспекты?
Но не успел Перначев сообразить, что ответить, как Шляхтин пророкотал:
— Да это дневник! Вот чем мои взводные занимаются в служебное время. Отсюда — неполадки в работе. Поди и про меня всякие басни сочиняешь?
Василий мгновенно покраснел. Не обратив на это внимания, Шляхтин покачал рукой, словно хотел прикинуть вес дневника, и благодушно заметил:
— Когда человек не находит дела, он дневник строчит… Со взводом бы больше работали да над собой…
Но Перначев дневник не забросил, хотя вряд ли бы толком объяснил, для чего он ему нужен.
…Василий отвел руки от лица и некоторое время бездумно глядел на тупые носы сапог, затем достал из сумки дневник и начал листать, пробегая глазами отдельные записи.
17 августа. Скоро выпуск. Жду с нетерпением. Говорят, могут заслать в такую глушь, куда не добралась цивилизация — не на чем! Герман предложил обойти еще раз все «культмассовые» учреждения города — напитаться впечатлениями про запас. Ходили в музей. Долго стояли у старинного оружия. Увидел пернач — палку с набалдашником в виде стабилизатора мины. Наши предки таким примитивом отшибали у врагов охоту ходить на Русь. Вот это была война! Сила! А пернач — славная штука. Герман предположил, не от него ли происходит моя фамилия. Откуда я знаю? Вполне возможно. Даже наверняка. По всему видно, мой пра-пра-пра в степени n дед был воином и, наверное, здорово орудовал перначом. Я тоже буду военным. Потомок русского витязя. Звучит что надо!
22 сентября (в поезде). Училище — пройденный этап. Я — офицер! Вот это да — офицер! Ура! Впереди новая жизнь. А главное — самостоятельная. Без утреннего осмотра и вечерней поверки. Что ждет меня? Получить бы самый отстающий взвод, с которым никто не справлялся, и сделать передовым. Перспектива: потомок русского витязя — лучший офицер в полку! Заманчиво… Скорее на новое место… Как приятно покачивает вагон! Герман, Серега и Мишка — блестящие лейтенанты — храпят, как буксующий тягач. А мне не спится, сам не знаю почему.
Жалко Ленку. Славная девчушка… Она принесла на вокзал цветы. Мне никто еще не дарил цветов. А я? Я тоже никому. Но Леночке подарил бы. Она чуть не плакала. Просила писать. Будет ждать, сказала. Эх, Лена, Лена… Да знаешь ли ты, какая жизнь у боевого офицера?
24 сентября. Приехали к месту назначения. Город понравился. Совсем не провинция. Даже наоборот. Герман схохмил: «Зря мы перед отъездом на музеи время тратили…»
Рассовали нас по разным частям. Жаль. Но ничего не попишешь: для всех в одной части нет вакантных мест. Хорошо, что в одну дивизию попали. Хоть изредка, но можно будет встречаться.
25 сентября. Представлялся своему командиру полка. Шел к нему, как ходят, наверное, в ЗАГС. Еще в штабе дивизии слыхал, что полк заслуженный. Думал: повезло. Ждал: командир расскажет об истории части, о том, чем живет она сегодня, введет, так сказать, в курс, расспросит меня о планах… В общем, благословит на славные дела. А получилось… Вхожу в кабинет. Сидит за столом мрачный усатый полковник. Докладываю: прибыл для дальнейшего прохождения службы. Он оглядел меня так, будто меня с Марса командировали, а потом: «Из леса, лейтенант?» Я оторопел. «Никак нет, прямо из училища». А он: «А где ж это ты тарзаньи космы отрастил? Усики, поди, карандашом подвел? Приведи себя сперва в человеческий вид, потом представляйся». Волком взвыть хотелось от обиды, но я смолчал.
После парикмахерской вторично явился к Шляхтину. Он обошел меня кругом. «Теперь у тебя вид нормального человека, не стыдно перед взводом показаться».
Назначили меня в первую роту. Командир — капитан Кавацук.
6 октября. Что-то не очень ладится у меня с работой. Солдаты какие-то странные — молчат. Никто ко мне ни с чем не обращается. Почему — не знаю. Попробовал сегодня завести с ними откровенную беседу. Оставил всех на время перекура в строю и спрашиваю: «Что вы такие замкнутые?» Молчат. «Недовольны чем?» Молчат. Тогда я стал опрашивать персонально. «Вот вы, Тихонов, почему на перекладине мешком висите?» А у него словно каша во рту. Странно… Отношусь я к ним, как положено по уставу: требовательно, без поблажек. А между тем замечаю, будто стена из плексигласа между нами: друг друга видим, а не чувствуем. Чем это объяснить? Или в уставах что-то недописано? Теряюсь в догадках.
Да и ротный почему-то на меня косится. Ничего не говорит, а косится. Недавно даже проворчал: «Присылают недотеп каких-то! Чему их только учат в училище…» Я понял: камешек в мой огород, хотя ротный прямо мне реплику и не адресовал. Чего они все от меня хотят?
18 октября. Отхватил первое взыскание. От комбата, подполковника Прыщика. С таким экспонатом встречаюсь впервые. Примитив: всем недоволен, брюзжит, матерится, а если бывает в хорошем настроении, твердит: «Что-то у меня карман чешется, кому-то выложу на полную катушку…» Поразительно остроумно. Ха! Вот он мне и «выложил», хотя виноват я был меньше всех. Вышло это так. На занятии по матчасти оружия я заглянул к Семену (мы с ним вместе живем), взвод которого занимался поблизости. Постояли, потрепались немного, договорились насчет вечера. Тут и нагрянул Прыщик. Глядит: в третьем отделении точат лясы (воспользовались тем, что меня нет). «Где взводный?» — «Ушел куда-то». Тоже мне солдатская смекалка! Ну Прыщик и пошел честить меня: ты, мол, такой-сякой, разэдакий, распустил взвод, не требуешь! И понес, и понес, и влепил выговор. «Чтобы твои извилины в мозгах немного распрямились». Так и сказал.
Я разозлился и лишил весь взвод увольнения. Натворили — расплачивайтесь. На что это похоже: нельзя на шаг отойти. Вот люди!.. Прав был Семен, когда советовал не церемониться. У Семена во взводе все как шелковые. Он умеет держать свое воинство в руках. У меня пока так не получается. Почему? Объяснить не могу…
Все-таки трудно работать. Не думал, что так будет. Иной раз появляется такое ощущение, будто я очутился на болоте: стою одной ногой на кочке, а куда ступить другой — не знаю.
20 января 1957 г. У нас новый комбат, майор Хабаров. Прыщика — в запас. Давно пора.
Новый комбат не похож на прежнего: молод, образован, уравновешен. Ему чуть больше 30 лет, а он побывал на фронте — орден, четыре медали, закончил академию, командует батальоном. Позавидуешь… А в чем я преуспел в свои 22 года? Ни в чем. 5 взысканий от Прыщика на грудь не нацепишь. Получать взыскания, — пожалуй, единственная перспектива у взводного. А отличиться? Где уж теперь — надо взыскания снимать. Да и как ты можешь проявить себя? Видно, опоздал я родиться, в этом соль…
8 февраля. Во вчерашнем номере «Красной звезды» напечатаны материалы пресс-конференции советских и иностранных корреспондентов «О подрывной деятельности США против Советского Союза». Вот где было интересно — выступали сами шпионы (не захотели работать против нас и сдались). Рассказывали, что имели задание любой ценой, вплоть до убийств, добывать документы советских граждан, выявлять наши аэродромы, важные военные и промышленные объекты, радиолокационные станции, дислокацию и перемещение воинских соединений. Какие сволочи, а?
Может, и возле нашей части бродят? Высматривают, вынюхивают? А мы и не думаем о них. Забот по самую завязку, реагируем лишь на то, что зримо и ощутимо. А тут — как микробы все равно: пока не заболеешь, не думаешь об их существовании и профилактике. Завидую контрразведчикам: вот у кого работа, так работа… Интересно, где их готовят? Есть ли какие-нибудь специальные школы? Не задумываясь пошел бы туда. Но как это сделать? С кем бы посоветоваться?
22 февраля. Получил письмо от Лены. Поздравляет меня с годовщиной Советской Армии, желает успехов и счастья… А вообще-то письмо грустное: Лена скучает по мне. Не потому ли и спрашивает: разве нельзя так сделать, чтобы нам всегда быть вместе? «Часто причина страдания кроется в нас самих. Может быть, оттого, что сами не знаем, чего хотим, и не желаем или боимся изменить привычное течение жизни? Все чего-то ждем, на что-то надеемся. А время идет…» Это ее слова. Я намеренно выписал их. Несколько раз перечитал и выписал. Они взбудоражили меня. В чем-то Ленка права. И мне временами очень недостает ее. Но что значит «быть вместе»? Пожениться?.. Не могу я пойти на это. Самое ценное для мужчины — свобода. Что хочу, то и делаю… И потом: мне одному-то жить негде (офицерская гостиница, где я обитаю, — та же казарма: койки да тумбочки), и получки едва хватает на одного. А что будет, если нас станет двое, а там и отпрыски появятся? Насмотрелся я на женатых взводных. Без денег, без жилья… Нет, я решил твердо: пока командую взводом, не женюсь. Если Ленка согласна ждать, пусть ждет. А нет — пускай выходит замуж за какого-нибудь бухгалтера с квартирой, постоянной пропиской и 8-часовым рабочим днем.
