Чтобы затянувшееся молчание не было обоим в тягость, Владимир закурил. Неподалеку пропел петух. Его залихватское «кукареку» вдруг встряхнуло Владимира и напомнило, что есть на свете уголки с задорным петушиным пением, с деловитым кудахтаньем кур, ленивым мычанием телят и запахом навоза и парного молока; уголки с зелеными от ряски прудами и приспущенными к воде ветвями ив — тихие, безмятежные уголки… Владимиру остро захотелось в такое местечко. Сейчас. Только сейчас!.. Он порывисто встал и швырнул папиросу в воду.

— Петухи поют. По домам, — сказал и, не оглядываясь, пошел от реки. Перначев послушно последовал за ним. На перекрестке тропок лейтенант несмело напомнил о себе:

— Мне сюда, товарищ майор.

Перначев сказал это так, точно прощался с командиром батальона навсегда. Хабарову хотелось приободрить лейтенанта, но вместо этого он сухо сказал: «Спокойной ночи», потому что еще не видел причины для прощения, хотя уже и предчувствовал: после сегодняшней ночи Перначев иначе станет относиться к делу. «Но и я — тоже…» — сказал Владимир себе.

Владимир не любил больничных покоев, они вызывали в нем такое ощущение, будто он, здоровый, в чем-то виноват перед прикованными к постели людьми. Поэтому надевал на себя маску скорби (а вдруг он покажется не к месту жизнерадостным?) и становился скучным — даже самому делалось противно. В нормальное состояние он приходил лишь на улице, ввиду чего старался не затягивать свой вынужденный визит. Вот почему, едва завидев гарнизонный госпиталь, Владимир стал подумывать об обратном пути, хотя силком его сюда не тащили: беспокойство за жизнь ефрейтора Ващенко толкнуло Хабарова покинуть в неурочный час лагерь.

Госпиталь размещался в старинном больничном здании на берегу Днепра. Чугунная решетчатая ограда, окрашенная в черное, своей массивностью и цветом словно предупреждала Владимира: здесь иной мир — человеческих страданий и надежд. Владимиру стало тягостно. Вздохнув, он направился в проходную. На госпитальном дворе осмотрелся и пошел по центральной, посыпанной песком аллее к главному подъезду. От аллеи ответвлялись дорожки. Там под липами и каштанами на скамьях тихо сидели выздоравливающие — бледнолицые, в застиранных байковых куртках и штанах. Они уставились на молодцеватого майора, не скрывая любопытства. От их взглядов Владимиру еще больше сделалось не по себе. Он подумал: зачем, собственно, понадобилось ему тащиться в этакую даль? Куда проще было позвонить в госпиталь и справиться о состоянии Ващенко. Возможно, Владимир так бы и поступил, если бы врач полка, которого Владимир спросил накануне о Ващенко, ответил без обиняков: мол, дела у человека плохи. Именно так понял Владимир хотя врач говорил весьма туманно — то ли не знал наверняка, то ли не хотел расстраивать комбата. Но Владимир должен был знать правду, поэтому решил сам съездить в госпиталь. Была тут и другая побудительная причина: чувство вины перед солдатом, которое в последнее время преследовало Хабарова-командира.

Владимир отбросил свои колебания и решительно вошел в вестибюль. Обилие света, сияющая белизна стен и маслянистый блеск навощенного пола заставили его взглянуть на свои сапоги. Они были так припудрены пылью, что Владимир подосадовал, почему не переобулся в ботинки. Он тщательно обтер подошвы о мокрую тряпку, снял фуражку, пригладил ладонью волосы и направился к двери с табличкой «Приемное отделение». Миловидная женщина в белом, сидевшая за столом, вопросительно подняла на него глаза. Владимир подошел к ней:

— Я пришел узнать о ефрейторе Ващенко. Его ранили на стрельбище… Это мой подчиненный.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливо сказала дежурная.

Владимир сел на белый, с алюминиевыми ножками стул и опять провел ладонью по волосам.

— Ващенко, Ващенко, — почти про себя повторила женщина, листая книгу регистрации. — Да, есть. Поступил в хирургическое отделение.

— В каком он состоянии? — заволновавшись, спросил Владимир.

— К сожалению, ничего определенного вам не скажу.

— А нельзя ли узнать? Это очень важно.

— Советую поговорить с Мариной Валентиновной.

— Простите, но я…

— Ах да, вы не знаете. Это наш хирург, Марина Валентиновна Торгонская.

Фамилия показалась Владимиру знакомой. «Где я ее слышал?» Однако вспомнить сию же минуту он не смог и осведомился, как бы увидеть Торгонскую.

— Попытаюсь разыскать, если она здесь. Посидите минутку.

Дежурная поднялась из-за стола и вышла из комнаты.

«Торгонская… Удивительно знакомая фамилия». Владимир напряг память. Замелькали разные лица и фамилии, но Торгонской не попадалось. «Фамилия есть, а человека никак не вспомню. Вот чертовщина!». В это время дверь открылась и вошла… Словно электрическим разрядом пронзило Владимира.

— Марина! Ты? — сорвалось с его вмиг пересохших губ. Он порывисто вскочил и шагнул к вошедшей.

— Володя? — Марина прижала руки к груди и обмерла.

Владимир оцепенело глядел на нее. Те же серые лучистые глаза. Те же золотистые волосы. Сейчас под белой накрахмаленной шапочкой, а тринадцать лет назад каскадом струившиеся из-под пилотки. Это она! Марина… Такая же красивая, как тогда. Только под глазами паутинка мелких морщинок. Только девичий глянец кожи заменила пудра.

Владимир первым оправился от замешательства.

— Вот и встретились…

Не в состоянии вымолвить ни слова, Марина протянула руку, Владимир крепко сжал ее и случайно нащупал на безымянном пальце обручальное кольцо. «Вот почему она — Торгонская. Но кто он? Где я его встречал?» Мысли разлетались. Владимир не знал, что говорить, и продолжал держать Маринину руку. Марина молчала тоже. Сквозь пудру на щеках проступил румянец. Дежурная догадалась, что Марина Валентиновна и этот офицер не просто знакомые.

— Я вижу, вас незачем представлять друг другу, — улыбнулась она.

— Да… Служили вместе… Во время войны… — смущенно сказала Марина.

— Да, служили, — подтвердил Владимир. — Еще курсантами.

— Какая необыкновенная встреча! — изумилась дежурная.

— Но как ты… как вы? Почему здесь?

Казалось, Марина все еще не верила, что перед нею Владимир.

— Товарищ майор хочет узнать о раненом солдате, — объяснила дежурная.

— Так он из вашей части?

В голосе Марины Владимиру послышалось нечто большее, чем простое любопытство. Но ему некогда было гадать, что вдруг тронуло ее: жалость к пострадавшему? Или то, что он был из батальона Владимира? А может, все вместе?

— Да, из нашей части, — мрачно подтвердил Владимир, продолжая в упор глядеть на Марину.

— Когда муж мне сообщил, я подумала… — начала Марина и внезапно умолкла. Она почувствовала себя неловко, оттого что чуть не выдала, как взволновалась, услыхав от мужа фамилию командира батальона, в котором случилось происшествие.

— Я подумала: какое несчастье для полка…

Владимир, как только Марина упомянула о муже, тотчас вспомнил, где он встречал его. Торгонский — старший врач их полка. С ним же вчера разговаривал Владимир о Ващенко и остался неудовлетворен. Даже назвал про себя Торгонского черствым, дескать, ему впору быть ветеринаром, а не людей лечить и печься об их здоровье. Так неужели этот флегматичный подполковник с брюшком и лысиной — муж Марины?

— Положение бедного мальчика тяжелое, — медленно продолжала Марина, по-прежнему с трудом подбирая слова. Она вся была во власти нежданной встречи. — У Ващенко проникающее ранение грудной клетки. Повреждено правое легкое.

Прострелено легкое… Проникающее ранение… То есть такое, которое сопровождается кровотечением в плевральную полость. Владимир тщетно пытался вникнуть в смысл этих слов. Все заслонила собою женщина, внезапно появившаяся в то время, когда он потерял всякую надежду увидеть ее. Марина же постепенно обрела в профессиональном разговоре утерянное равновесие. Она деловито говорила об открытом пневмотораксе, усугубившем состояние раненого. Пояснила, что открытый пневмоторакс весьма опасен, так как воздух, непрерывно поступающий через рану в плевральную полость, сдавливает легкое на поврежденной стороне.