Хабаров попытался внести ясность:

— Мы думали, товарищ полковник, как лучше работать…

— Но батальоном тебе командовать. И если батальон будет плохо воевать, спросят с тебя и с меня, а не с членов бюро. Думаешь, они… А для чего воинские уставы? Для чего командир полка?

Хабаров покраснел. Он понял, что допустил оплошность, не посоветовавшись предварительно с командиром полка. Чтобы выправить положение, Хабаров сказал:

— Когда я принял батальон, я увидел: у всех одни взыскания. Разве нормально? Это же служба за страх, а не за совесть получается. Я посчитал своим долгом… Чтобы люди сознавали задачи, которые предстоит нам решать. Вместе, сообща. Тут без чувства личной ответственности ничего… Я решил делать ставку прежде всего на совесть. Но одному не под силу. Только через партийную организацию, через комсомол…

Хабаров разволновался. Шляхтин слушал не перебивая, с непроницаемой миной. Когда же Хабаров умолк, он встал и отодвинул стул. Хабаров поднялся тоже.

— Сиди, — полковник небрежно махнул рукой, заложил руки за спину и, словно обдумывая сказанное Хабаровым, медленно прошелся по кабинету.

— Сгущаешь краски, вот что я тебе скажу. Намерения твои хорошие, но… — Шляхтин развел руками. — Не забывай: в армию людей призывают. И не думай, будто не понимают они, что к чему. О долге им достаточно твердят на политзанятиях. И все же сознание сознанием, а без этого… — Шляхтин выразительно сжал пальцы в кулак, — без этого пока никуда. Не мне тебя учить, какие требования предъявляет ракетно-ядерная война. И роль командира-единоначальника куда выше. Он должен быть грамотным, решительным, смелым, готовым на риск. Тут, брат, рассусоливать и профсоюз разводить… Только настоящая командирская требовательность… Сказал — и никаких, без рассуждений. Для этого нас с тобой Родина поставила. И не бюро должно обсуждать, правильно или нет командир поступает. Если неправильно, по мозгам ему дадут те, кто назначал. А что ты делаешь — расхолаживает. Не у всех душа болит о службе, иные за любой предлог цепляются, чтобы от работы подальше. А поболтать — хлебом не корми. О коммунизме, о демократии… А в подразделении беспорядки. Ты же им про совесть… — Шляхтин говорил так, словно не корил молодого комбата, а разъяснял, как школьный учитель. — Чем плох был подполковник Прыщик? Отстал от жизни. Не видел, какие изменения в военное дело внесли новые средства борьбы. Мало того, считал: в случае войны атомное оружие применяться не будет, запретят, как в прошлом отравляющие вещества. В результате он обучал личный состав по старинке, на «ура». Но у Прыщика было одно ценное качество: умел старик батальон в руках держать. Умел…

— Да, но как? Окриком и взысканиями, — тихо возразил Хабаров.

Шляхтин сверкнул глазами, вернулся к своему стулу, сел и навалился всей грудью на край стола. Увидев, властное лицо полковника, Владимир вдруг подумал: Шляхтин, видать, из тех руководителей, которые не терпят возражений подчиненных. Но усомнился в этом, когда услышал:

— Если бы я не видел, что ты грамотный командир, я бы не говорил с тобой так… Дал бы на всю катушку за беспорядки в батальоне. И точка. Но пойми, я хочу предостеречь тебя от ошибок, которые допускают слишком добросердечные молодые командиры.

Хабаров не знал, что ответить. Шляхтин же расценил его молчание как согласие и, чтобы окончательно убедить майора, доверительно сказал:

— Вот мы с тобой спорим. А ведь еще Ленин говорил: чтобы победить, нужна железная военная дисциплина. А возьми приказы Министра обороны о повышении требовательности. Они исходят из ленинской установки иметь в армии железную дисциплину.

Хабарову хотелось ответить, что Ленин делал упор на сознательную железную дисциплину. Но, как назло, он не мог вспомнить, где это есть у Ленина, а говорить вообще Шляхтину, сила которого состояла в том, что свои доводы он всегда подкреплял конкретными фактами, было бесполезным делом. Поэтому он смолчал. Шляхтин же сказал на этот раз жестче прежнего:

— Вот что, дорогой майор Хабаров, разводить дискуссию на эту тему больше не будем. Свои игрушки в либерализм брось. Подчиненным накрути хвосты. Пусть почувствуют твою твердую руку… Не пяль на меня глаза. Думаешь, не вижу, что́ у тебя на уме? Вот, мол, какой командир полка консерватор. Вам, молодым, всегда начальство консервативным кажется. Я тоже за инициативу, но за такую, которая шла бы на пользу большому делу, доверенному нам с тобой. — И вдруг круто изменил направление разговора: — Хочу еще сказать насчет Кадралиева, о котором ты хлопотал. Начштаба по моему указанию проверял караул и доложил: службу твои молодцы несли исправно. Кадралиев действовал по уставу. Объяви об этом перед строем и скажи, что командир полка отпускает его на десять суток домой.

Улица, по которой возвращался домой Хабаров, жила своей обычной, внешне однообразной жизнью. Во многих домах, огражденных низким ребристым штакетником, еще горел свет. Сквозь темные окна иных домов голубовато светились экраны телевизоров. Люди отдыхали. Владимир неожиданно подумал о себе и своей семье. Редко случается им вот так беззаботно сидеть вечером всем вместе. Все дела, дела… Владимир прибавил шагу. Его тень, стремительно удлиняясь, извивалась впереди на неровностях улицы. Попадая в полосу более сильного света встречного фонаря, она мгновенно, словно в каком-то испуге, отлетала назад и снова начинала вытягиваться, но теперь уже отставая от своего хозяина. Она словно заигрывала с ним. «А может, он заигрывает?» Владимир заметил, что, даже отвлекая внимание происходящим вокруг, он не перестает думать о разговоре с командиром полка. Догадка показалась Владимиру неправдоподобной. «С какой целью?» — спросил он сам себя, но ответа не получил. Под сапогами битым стеклом похрустывал затвердевший к ночи талый снег: в природе шло единоборство — днем побеждала весна, с заходом солнца зима брала верх. Вдруг простая, удивительно трезвая мысль поразила Владимира: «Если бы противник был, а то ведь единомышленник! Цель у нас одна. А средства? Но против того, о чем говорил Шляхтин, трудно возразить. Так в чем же расхождение? И есть ли оно?» И хотя Владимир понимал правоту доводов Шляхтина, все же где-то в глубине сознания у него пряталось еще не оформившееся несогласие с ним.

Возможно, оно проступило бы более четко, если б Шляхтин не вспомнил Кадралиева. Хабаров добивался для солдата отпуска, чтобы он мог помочь старухе матери. Шляхтин разрешил эту проблему иначе, с пользой не только для Кадралиева, а для всех его сослуживцев: служите как подобает, и, может, вам улыбнется съездить домой…

Размышляя, Владимир не заметил, как прошел трехкилометровый путь от полка до своего дома. В доме светилось только крайнее окошко — в комнате Хабаровых. «Ждет меня», — подумал Владимир о жене с теплотой и жалостью: ей так часто приходится ждать.

Когда Владимир вошел в комнату, Лида отложила книгу и соскочила с кровати. Тонкая и гибкая, в коротком халатике, она мало походила на мать двоих детей.

Проскользнув между столом и раскладушкой, на которой спал Димка, Лида подошла к Владимиру и взяла за холодные ворсистые лацканы шинели:

— Почему так поздно? Что-нибудь случилось?

Владимир посмотрел в большие, темные, оттененные длинными, с изломом ресницами глаза жены — они встревоженно блестели — и нежно провел ладонью по ее черным, с пробором посредине волосам, стянутым на затылке лентой в небольшой пучок. С доброй, немного снисходительной улыбкой Владимир ответил:

— Ничего особенного.

Взял жену за локти, легко приподнял, крутнул на месте и, опустив на пол, с принужденной веселостью повторил:

— Ничего.

— Неправда, — тихо сказала Лида и пристально на него поглядела.

— Тебе показалось.

Он легонько отстранил жену и стал раздеваться.

Лида вернулась к кровати, легла и поджала ноги. Владимир сел рядом. Взглянув на книгу, которую держала жена, он увидел, что она была раскрыта на той же странице, что и вчера. И Владимир вдруг понял, что Лида, уложив детей, не читала. Не могла, обеспокоенная его долгим отсутствием. Такова участь жены командира. Он может пообещать вернуться со службы пораньше, чтобы с женою пойти в кино, но не сдержать обещания. И не по своей вине. А если он дома, его могут вызвать в любое время. И он моментально вскакивает, словно только и ждал вызова, поспешно одевается, забыв иной раз попрощаться с семьей, несется в полк. А женское сердце холодит беспокойство. Что случилось? ЧП? Учебная тревога? Или?.. Нет, только не война, только не война! И жена опасливо вслушивается в ночь.