И неожиданно — речь Петелина. Как детонирующий взрыв запала в гранате! Изварина будто подменили. «Теперь или никогда!» — вспыхнуло в сознании. И как командир, точно рассчитавший момент атаки, которая непременно увенчается успехом, он разом отсек свои страхи и вышел к трибуне.

Едва Аркадий Юльевич кончил говорить и повернулся, собираясь уйти, полковник из Главного политического управления выставил руку:

— У меня к вам вопрос.

— Я вас слушаю, — сказал Аркадий Юльевич почтительно, стараясь не выдать вдруг возникшего беспокойства.

— Вы сказали, — не спеша начал полковник, — что и раньше видели нездоровое отношение в полку к партийно-политической работе. Почему же вы молчали? Почему не говорили об этом товарищу Шляхтину, как коммунист коммунисту?

Изварин, не глядя полковнику в глаза, признался:

— Не хватало решимости. Один раз обжегся…

— Но на фронте-то вы не боялись!

— На фронте передо мной был враг, и я знал, что мне делать.

— Вы же не один. С вами… глядите, какая силища, — полковник жестом обвел зал.

— Да, силища. Но каждый в отдельности, видимо, думал: так положено.

— Неверно думали.

Аркадий Юльевич осмелел и перешел в контрнаступление:

— Однако позвольте и вас спросить, товарищ полковник. А вы, сверху (я не имею в виду лично вас, поверьте), — разве вы не видели ненормальностей в широком масштабе?

— Мне кажется, ответ на ваш вопрос дан в решении октябрьского Пленума, — уверенно произнес полковник.

Выступление Изварина Шляхтин расценил как удар в спину. Уж кого-кого, а своего заместителя, корректного и послушного, как, впрочем, и другого заместителя — по политической части, Иван Прохорович считал надежной опорой. С ними Ивану Прохоровичу было легко работать: они ни в чем не перечили, не пытались идти наперекор. Особенно Изварин. Как же он жестоко ошибся, он, полковник Шляхтин, знаток человеческой психологии! Вынужденный мучительным усилием воли сдерживать чувства, Иван Прохорович, кляня про себя Изварина, находил зыбкое утешение в том, что все-таки не полагался на своего зама вполне. Словно предчувствовал, что тот способен на вероломство. И худшее подтвердилось. Нет, доверять можно лишь самому себе и никому больше — таков закон жизни. И пускай себе Хабаров, сменивший за трибуной Изварина, распинается в том, что командир, какой бы сильной личностью он ни был, один ничего не сделает; что его решения исполняют люди, и как они это осуществят, такими и будут результаты. Пускай доказывает, что люди требуют к себе уважительного отношения, что невнимательность, черствость, грубость, недоверие травмируют, порождают безразличие. Он, полковник Шляхтин, остается при своем мнении. В одном Хабаров прав: вполне возможно, что всем сидящим в зале завтра придется принять бой и отдать жизнь ради жизни других. «На то мы и солдаты». Но это ложь, будто он, полковник Шляхтин, страдает такими пороками, которые отталкивают от него людей, нагнетают страх и глушат инициативу. «Вранье все это!..»

Иван Прохорович не старался вникать в приводимые Хабаровым факты. Детали Шляхтина мало трогали, хотя сами по себе и были очень неприятны. Для него полной неожиданностью явилось то, что все выступления, начиная с петелинского, били по нему, командиру, а собрание — он видел это — одобряло такие действия. И это было больнее всего — словно он враг какой-то, а не человек, который больше всех болеет за полк и всего себя отдает службе. Чего же еще хотят они?

Теперь Иван Прохорович желал одного: скорей бы наступил конец его публичной экзекуции. Он был в гневе на всех. Даже на самого себя. За то, что своими отдельными промашками дал козыри охотникам обличать. За то, что сейчас не мог встать и хватить кулаком по столу: «Прекратить! Запрещаю!» — как не в силах был опровергнуть возведенные против него обвинения. То, о чем здесь говорили, действительно было. Именно так он и поступал. Но не потому, что, как тщатся тут доказать, намеренно желал стреножить политаппарат и партийную организацию. Просто он был волевым командиром-единоначальником, считал и считает, что без жесткой требовательности командира воинская часть в современных условиях не может быть боеготовной. И отказаться сразу от своих убеждений в угоду тем, кто его чернил, Иван Прохорович не мог. Поэтому, когда начальник политотдела шепнул ему: «Надо бы тебе выступить», — Шляхтин зло ответил: «Не буду». Он вообще недолюбливал Ерохина за то, что тот не раз становился ему поперек пути. Так было в истории с хлюпиком Перначевым. Или с тем же злополучным собранием. «Ты почему самоуправствуешь?» — прицепился тогда к Ивану Прохоровичу Ерохин. «Кто-то уже донес», — с раздражением подумал Иван Прохорович, но сказал: «Были дела поважнее, вот и пришлось перенести собрание». — «Перенести? — Ерохин с недоверчивым прищуром снизу поглядел на Ивана Прохоровича и напомнил: — Собрание проходило по плану партполитработы». — «План — не догма», — попытался отшутиться Иван Прохорович. Ерохина заело. «Ты с новой Инструкцией ЦК партийным организациям в армии знаком?» — «Знаком». — «А нарушаешь. Смотри, Иван Прохорович, ответишь за такие штучки». — «Я отвечу, если полк небоеспособным окажется». Но Ерохин пропустил реплику мимо ушей и продолжал твердить свое: «Я тебе, Иван Прохорович, по-хорошему советую. Небось знаешь, как теперь, после двадцатого съезда, решается вопрос о восстановлении ленинских норм партийной жизни?» — «Знаю». — «Вот и учти».

…В своем выступлении на собрании Ерохин припомнил этот разговор и заявил, что Шляхтин, как видно, ничего не учел.

Иван Прохорович окончательно решил никаких объяснений не давать. Если понадобится, он все доложит тому, кто подписал приказ о его назначении.

А собрание шло своим чередом. После обычных процедур — заключительного слова докладчика, обсуждения и принятия резолюции, выдвижения кандидатур в состав бюро — Иван Прохорович, пока счетная комиссия заполняла избирательные бюллетени, вышел из клуба. На дворе было тихо и чисто. Выпавший днем первый снег голубовато отсвечивал в матовом сиянии молодого месяца, который торопливо скользил по зеленовато-синей глади. Вдруг он нырнул в белесую пену облаков, и снег сразу потускнел. Мягкий перелив красок и успокоительная свежесть воздуха, встретившие Ивана Прохоровича минуту назад, исчезли. В темноте ощутимей стали чувства подавленности и одиночества, погасившие собою недавно клокотавший в Иване Прохоровиче гнев. Сейчас он был один, никому не нужный, всеми отвергнутый.

Ко всему, что было потом, он отнесся с полнейшим безразличием, словно дело происходило где-нибудь в совершенно чуждой ему среде. Он точно по принуждению взял бюллетень для тайного голосования и безо всякого интереса пробежал глазами список кандидатов в партийное бюро полка. И даже увидев фамилию замполита первого батальона, не вычеркнул ее, хотя как раз с него-то все и началось. Ивану Прохоровичу теперь было все равно, войдет ли Петелин в бюро или нет, потому что с того самого момента, как он, командир полка, отказался от выступления, в нем стало вызревать решение, которое он в создавшейся ситуации считал единственно верным: ему, полковнику Шляхтину, делать здесь больше нечего.

…Придя на утро, после бессонной ночи, в полк, Иван Прохорович узнал от дежурного, что секретарем партийного бюро избран капитан Петелин.

— Так, значит… — вымолвил Иван Прохорович таким тоном, словно иного не ждал, прошел в свой кабинет и заперся на ключ.

С отчетно-выборного собрания Станислав Торгонский домой вернулся поздно. Однако Марина не спала, она сидела у зажженного торшера в глубоком кресле с объемистой книгой на коленях. В комнате царил уютный полумрак.

— А ты почему полуночничаешь? — удивился Станислав.

Марина ответила, что сегодня она столкнулась с трудным случаем заболевания суставов ног, поэтому решила пополнить свои знания. «А-а», — протянул Торгонский и сказал, что он хочет есть. Марина отложила книгу и отправилась готовить.