— Брось папиросу. Прохлаждаться сюда пришел? — угрожающе произнес угрюмый крепыш, сидевший напротив.

— Все вкалывают, а он сачковать!

— А котелок небось первым подставишь: налей, повар, побольше.

Григорий залился краской.

— Да вы что, ребята? Я просто так, пару затяжек, чтоб не саднило. А вы уже… — конфузливо пробормотал он, растоптал каблуком папиросу и стал с ожесточением счищать с картофеля кожуру.

После обеда Бригинец поинтересовался работой своего подчиненного. Старшина, не знавший про конфликт Сутормина с рабочими по кухне, сказал, что претензий к нему не имеет. «В другой раз можете опять присылать», — добавил старшина весело. Бригинец был доволен. Он решил, что наступил подходящий момент сделать следующий шаг. На другой день, когда Сутормин сменился с наряда, Бригинец «за добросовестную работу на кухне, которая содействовала батальону выполнить задачу», перед строем отделения снял с солдата одно из ранее наложенных взысканий.

Григорий воспринял поощрение с молчаливым удивлением. Однако по его чрезмерной взвинченности, по его оживленной безобидной болтовне и шуткам, которые вдруг хлынули из него, как вода сквозь треснувший лед, Бригинец понял, что цели своей достиг. Иначе бы вряд ли Сутормин стал восторгаться звонким весенним днем.

Перебрав все это в памяти, Яков наконец начал писать свою будущую речь:

Такое начало Якову нравилось: от него легче было перейти к тому, что хотел он рассказать о воспитательной работе с Суторминым. И вот, когда речь была уже готова, в отделении случилось ЧП: Сутормин ранил Ващенко.

Происшествие потрясло Бригинца. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что все это правда. Но отсутствие в строю отделения двух человек — прилежного, деловито-рассудительного Ващенко и неугомонного, немного шального Сутормина — немым укором давило Якова.

Особенно тяжело ему было в тот день, когда над Суторминым состоялся суд. Проходил он в летнем кинотеатре Дома офицеров. Обнесенный высоким деревянным забором, с врытыми в землю скамьями и белым, как саван, полотном экрана в глубине сцены, этот «зал суда» подействовал на Якова угнетающе. Он неотрывно смотрел на одинокую скамейку перед сценой. На ней боком к залу, согнувшись и опустив руки между колен, сидел Григорий Сутормин. Судьи занимали места на сцене, за большим столом, накрытым, как в дни торжеств, красным. Этот красный цвет показался Якову совсем не к месту.

Все, о чем говорил обвинитель, с трудом укладывалось в сознании сержанта, ибо он с внутренней дрожью ждал той минуты, когда ему придется выступать в качестве свидетеля. И такая минута настала. Яков вышел к сцене и встретился взглядом с Суторминым. Тусклый, безразличный к происходящему, взгляд его пронзил Якова: он увидел как бы другого человека, не того, которого знал и с которым изрядно намучился.

Бригинец рассказал суду, как случилось происшествие, ответил на вопросы обвинителя и защитника: не угрожал ли когда-нибудь Сутормин Ващенко; бывал ли обвиняемый — и как часто — в подавленном состоянии оттого, что он рос один, без родителей? Яков на оба вопроса сказал «нет».

Суд длился долго. Но в зале, заполненном солдатами, было тихо. Особенно напряженной тишина стала, когда с последним словом выступал Сутормин. Он не отрицал своей вины, не просил снисхождения. Только сказал, что если придется ему дослуживать срок, то к службе он будет относиться совсем по-другому и честным трудом постарается вернуть себе доброе имя.

— Жаль, понял все поздно. Не слушался, когда вдалбливали мне… Думал: придираются… И на службу смотрел… Ну, как это? Несерьезно, будто на игру какую. И доигрался. Вот… — Сутормин вдруг опустил голову и кулаком вытер глаза. Потом снова обратил к солдатам свое лицо, кажущееся от стриженых рыжих волос совсем белым, и натужным голосом закончил: — Как бы хотел я быть вместе с вами! И никому не желаю, чтобы кто-то оказался тут, на моем месте. Так же по-дурости, как я…

После суда Яков, расталкивая людей, бросился к выходу. Ему надо было еще раз увидеть Григория, с которым, наверное, больше не придется встретиться. Хотя, для чего увидеть, Яков отчетливо не сознавал. Скорее всего, порыв его был вызван тем, что все то время, пока шел суд, Яков чувствовал себя так, словно и он сидел рядом со своим бывшим солдатом. Но Григория, осужденного за преступную небрежность в обращении с оружием, увели под охраной, а Яков покинул место суда человеком свободным. И это угнетало его.

Сутормина он увидел уже возле крытой, без окон, автомашины с решеткой на дверце. Яков с гулко бьющимся сердцем приблизился к машине почти вплотную и в нерешительности остановился. Сутормин заметил его и попытался улыбнуться:

— Вот так, сержант, не сработались с тобой… Ты уж того, зуб не имей. И ребятам передай: хорошие вы, один я был у вас… Ну, бывай…

Сутормин сделал рукой прощальный жест и исчез в черном нутре автомобиля.

Машина тронулась, и тут Яков услыхал за спиной печальный голос Мурашкина:

— А ведь мы все виноваты, что с Гришей так приключилось…

Яков быстро обернулся и увидел рядом с собой солдат своего поредевшего отделения.

— Пойдемте, ребята, — тихо позвал он и вздохнул: — Теперь не поправишь…

Яков ожидал, что после всего случившегося его разжалуют и снимут с должности. Но этого не произошло. А легче Якову не стало: у него из головы не выходила фраза, сказанная бесхитростным Мурашкиным, когда увозили Сутормина.

С совещания по итогам прошедших месяцев летней учебы Хабаров возвращался вместе с заместителем командира полка Аркадием Юльевичем Извариным. Им было по пути. Несколько минут они шли молча. В ушах Хабарова продолжало звучать обвинение командира: «С войны полк не имел такого. И нате вам… Первый батальон отличился. А в чем причина? Профсоюз развели. Согласовывают! Уговаривают! А нужно требовать. Требовать!» Хабаров не оправдывался. Но все-таки не выдержал и тихо сказал Шляхтину: «Разве суть требовательности в завинчивании гаек?» Своей репликой он лишь подлил масла в огонь…

Чувства Хабарова так ясно отражалась на его лице, что Изварин невольно улыбнулся.

— Полноте переживать, Владимир Александрович.

Хабаров покраснел, словно его уличили в чем-то недозволенном, и пробормотал:

— Стараюсь быть спокойным, а не могу.

Изварин извлек из кармана небольшую гнутую черную трубочку с головой Мефистофеля на конце, набил ее табаком, закурил и лишь после этого доверительно сказал:

— К тому, что было на совещании, относиться следует трезво. Поверьте, у командира полка неприятностей куда больше, чем радостей. Тут не до изящной словесности. И обижаться, право, негоже.

Голос у Изварина был ровный и сухой, под стать его высокой поджарой фигуре с безукоризненной строевой выправкой.

Хабаров чувствовал себя слишком усталым, чтобы спорить. Изварин, попыхивая трубочкой, продолжал:

— А вы знаете, мне весьма понравилась ваша неуступчивость в принципиальных вопросах.

— Почему же вы молчали?

Изварин наклонился и сбросил с сапога прилипшую травинку. Сапоги у подполковника были отличной выделки, с голенищами-бутылками.

— Любезный Владимир Александрович… — произнес он тоном, который явно выражал: «Мало вы еще понимаете», сделал многозначительную паузу и ушел в сторону: — Я не люблю по субботам философствовать. Кстати, вам известно происхождение слова «суббота»? От «сабат», то есть работе шабаш. Мудро. Между прочим, что вы собираетесь делать завтра?

— Отдыхать.

— Знаете что? — Изварин мундштуком трубки потеребил свою небольшую, заботливо ухоженную бородку. (Усов он не носил. Кто-то из остряков объяснил это так: «Из боязни подорвать авторитет своего усатого начальника».) — Пойдемте на рыбалку. Прекраснейший вид отдыха, хотя супруга моя и считает, что от рыбалки пользы, как от домино.