У Василия вдруг взволнованно забилось сердце. Он оторвался от дневника и уставился вдаль, словно ища кого-то. Лена! Он никак не мог вызвать в памяти ее лицо. Будь Лена тут, рядом, ему не было бы так тяжело. Лена! Она упорно не желала появляться. Может быть, из-за этой дневниковой записи? От нее Василию тоже не по себе. Она — как юнкерский козырек и куцая гимнастерка в сочетании с рабочими сапогами. Но Василию было не до критического самоанализа. И он, чтобы не растравлять себя, снова уткнулся в дневник.
24 февраля. День Советской Армии отмечали в Доме офицеров. Было торжественно-скучно, как на всяком юбилейном «мероприятии».
Не вытерпев скуки «массового веселья», я, Семен и Виктор из минометной батареи отправились к их знакомым феям. Сперва не хотел идти — неудобно перед Ленкой. Но и отказаться не мог — из солидарности.
Время провели недурно. Девчонки — ничего. К нам — никаких претензий. Свобода для них тоже прежде всего. Приглашали заходить еще. Что ж, зайду. Не сегодня, разумеется, потому что чувствую себя, как после 25-километрового марш-броска. А голова — будто ею сваи заколачивали. Э, да ладно! «Все равно жизнь поцарапана», как говорит один экспонат из моего взвода — разжалованный сержант Григорий Сутормин.
17 марта. Было заседание партбюро батальона. Разбирали меня. И за что?! За то, что на занятии по тактике заставил бежать в атаку рядового Мурашкина, прикинувшегося больным. Потом он действительно заболел. Потом! Но тогда, в поле, этого не было заметно.
Хорошо, допустим, я ошибся — с кем не бывает. И за это на бюро? И за это: «Перначев не знает подчиненных», «Перначев груб и бесчеловечен» и т. д. и т. п. Если то, что я заставил солдата делать то же, что делали остальные, — грубость, бесчеловечность, что же тогда есть требовательность? Обидно и непонятно. Как после такого к тебе отношения отдавать всего себя работе?
26 марта. Проводил занятие по огневой. Заявился комбат. Ходил, смотрел, потом пошел наставлять: это не так, то не этак… На то оно и начальство — ЦУ[5] давать…
Василий снова оторвался от дневника и зримо вспомнил, как все это было. Странное дело, невольно отметил он: лицо Лены, несмотря на старание, он представить не мог, а приход комбата на занятия сам, непрошено, со всеми подробностями встал в памяти. Неужели служба так крепко засела у него в печенках?
…В тот день в роте проходили боевые стрельбы. Сырой мартовский ветер хлопал красным флагом на вышке, по-журавлиному расставившей длинные деревянные опоры, временами он заглушал даже выстрелы. Шинель продувало насквозь, и Василий не очень-то был требователен к своим подопечным. К тому же взвод уже отстрелялся (увы, не так, как хотелось бы, и это подпортило Василию настроение) и перешел в тыл стрельбища заниматься огневой.
Неожиданно нагрянул майор Хабаров. Выслушав доклад командира взвода, он не спеша, с придирчивой дотошностью обозрел все три учебные точки — по количеству отделений — и, закончив обход, отозвал Василия в сторону.
— Не лучше ли проводить занятия по видам оружия, чем по отделениям? — тоном совета сказал Хабаров.
Василий ответил, точно оправдываясь:
— Не я ж придумал такую организацию огневого урока.
— Знаю. Но в других подразделениях делают иначе, поэтому и говорю. Результат получается неплохой — все люди задействованы, и пулеметчики, к примеру, не скучают, как у вас, когда сержанты обучают автоматчиков. Может, потому и стреляли вы не ахти как? — кольнул Хабаров.
Василий свою досаду попытался прикрыть безразличием:
— Ладно, попробуем по-другому…
Тон ответа не понравился командиру батальона.
— Видно, разговор на бюро не пошел вам впрок, — сухо сказал он.
Василий сорвался:
— Я к таким разговорам, товарищ майор, привык. Меня шпыняют с тех пор, как я надел офицерские погоны.
— Я пришел не «шпынять» вас, а помочь.
— Помочь мне вы можете одним: уволить из армии, — неожиданно для самого себя выпалил Василий.
Левая бровь Хабарова поползла вверх:
— Вот как? Это почему же? Трудностей испугались?
— Не в трудностях дело, товарищ майор… Сами же на бюро говорили: раз избрал дорогу, иди по ней до конца. Форсированным маршем. А вдруг я ошибся в выборе? Тоже тянуть до конца? Мне уже двадцать два. А что я получил от жизни? Как завертелась машина после училища, так и продолжается все в том же духе — с подъема до отбоя в казарме. И думаете, что-нибудь полезное делаю? Понукаю солдат, и только, — при подъеме, при построении, на занятиях… А там — чистка оружия, уборка снега, наряды, сборы, совещания… В суворовском нас учили слушать и понимать музыку. Здесь я слышу ругань… Стоило раз промахнуться, как пошло, будто цепная реакция. У кого во взводе нет порядка? У Перначева. Кто виноват, что какой-нибудь разгильдяй опоздал в строй или в самоволку рванул? Перначев. Стоит ли, раз к тебе так относятся, тянуть лямку?!
— Хорошо, я готов помочь вам. Меня, как командира батальона, не устраивают офицеры, которые служат спустя рукава, — сказал Хабаров язвительно. — Но я буду ходатайствовать о вашем увольнении в том случае, если вы наведете во взводе порядок, добьетесь хорошей успеваемости и дисциплины. Иначе что получается? Наломали дров — и в кусты? Нет, спасибо… Выправите положение — пожалуйста.
Воспоминание было неприятно, и Василий снова вернулся к дневнику. Но и дневник напомнил о том же:
«Всерьез Хабаров это или в целях воспитания меня?.. Сразу не поймешь. Признаться, комбат дал мне нокдаун. Я ожидал потока укоров и нравоучений, а он… И мне легче стало. А вдруг взять да вывести взвод в передовые, а потом рапорт: прошу уволить, не могу служить — не мое призвание. Должны отпустить, время такое. XX съезд установил же: фатальной неизбежности войны нет. Сокращение армии на миллион двести тысяч подтверждает это. Зачем же держать тех, кто служить не желает?
Идея что надо. Взяться, что ли? Неужели у меня со взводом ничего не выйдет? Да, сделаешь что-нибудь путное с такими, как Сутормин. У него что ни день, то новые фокусы. Ему забава, а тебе ОВ[6].
Перевели бы куда-нибудь…»
Дальше Перначев читать не стал. Вторично попавшееся на глаза упоминание о Сутормине вдруг перехватило течение мыслей, повернуло к событию, о котором Перначев тщетно пытался не думать. И внезапно сам собой возник ответ на тревоживший его вопрос: это же он, Сутормин, виновник происшедшего! Он выстрелил в Ващенко…
И Хабаров виноват. В том, что не захотел отпустить Перначева. Если бы Василий настоял на своем и ушел из армии, ничего бы этого не случилось. Ничего!.. Только поздно уже… Что теперь будет?
И хотя прямую вину за происшествие Перначев свалил на Сутормина, а косвенную — на Хабарова, облегчения он не почувствовал. Почему-то стало душно. Перначев расстегнул ворот гимнастерки, вложил дневник в сумку и побрел к реке.
3
Хабаров тяжело ступал по раскисшей тропинке, петлявшей по «лесному табору». У домика командира полка он заметил красноватое мигание папиросы. «Наверное, Шляхтин», — решил Владимир. И оттого, что полковник не спал, а тоже, видать, думал о случившемся, Владимира вдруг потянуло к командиру. Сесть бы рядом, забыв про обиды и неприязнь, и по-мужски посочувствовать друг другу: ведь им обоим, Владимир понимал это, тяжело в одиночестве переносить несчастье. Но желание так же мгновенно исчезло, как появилось. Победила усталость, та отупляющая усталость, когда трудно не только лишнее движение сделать, но и думать. Вот когда дало себя знать напряжение последних дней, в течение которых Хабаров готовил батальон к ночным учениям. Он так много возлагал на них: учения должны были знаменовать собой итог пятимесячной работы Хабарова в новой должности.
