Ивину стало жаль его и совестно перед самим собой за то, что он втайне рассчитывал встретиться здесь со злостным преступлением и умело распутать узел, показать себя в настоящем деле… Пока что такие дела Ивину в его практике не встречались.

И оттого, что этот человек оказался иным, следователь сочувствовал ему сейчас. Это сочувствие вызывалось и другим обстоятельством. Ивин заключил, что в батальоне не все благополучно с индивидуальной воспитательной работой, и решил высказать свое мнение майору Хабарову.

А Сутормин, ничего не подозревая о размышлениях и переживаниях следователя, тоскливым взглядом обводил стрельбище, на котором сочно зеленели травы и пестрели цветы. Стройные лучистые ромашки, казалось, внимали звону льнувших к ним колокольчиков. Между ромашками и колокольчиками, будто хоронясь от посторонних глаз, нежились Иван-да-Марья, снежинками белели скромные маргаритки и, блестя атласными чашечками, тянулись к солнцу лютики. Почти у самых ног Григория, на бровке окопа, из густой зелени проглядывали белые мохнатые головки клевера, над ними, выбирая, куда бы сесть, с бередящим душу жужжанием кружилась пчела.

А над стрельбищем невесомо синело небо, чистое, без единого облачка. Солнце, горячее с утра, щедро дарило свое тепло зеленой летней земле. Было очень тихо. Никто не подавал команд, никто не стрелял. Казалось, этого даже вовсе не существовало, а всегда было вот такое яркое летнее утро, тишина, зеленый луг и цветы — много, много цветов. И Григорий с болью и раскаянием почувствовал, что до сегодняшнего утра он просто не замечал всей этой красоты.

Незадолго до злополучного тактического учения с боевой стрельбой капитан Петелин сказал сержанту Якову Бригинцу, чтобы он подготовился к выступлению на дивизионной конференции отличников. Для Якова это была нелегкая задача: за какие-нибудь 10—15 минут интересно и поучительно рассказать об опыте воспитательной работы в отделении. Он перебрал в уме десятки вариантов и наконец остановился на эпизоде, когда в отделение прибыл Григорий Сутормин, разжалованный из сержантов в рядовые. На другой же день новичок намеренно опоздал в строй и на строгое замечание Бригинца с невинной ухмылкой ответил:

— А куда мне теперь спешить? Все равно жизнь поцарапана.

В строю хихикнули. Яков не сразу нашелся и, побледнев, проговорил:

— Если так от одной царапины, то что же будет, когда жизнь ушибет вас? Объявляю выговор.

— Простой или с предупреждением? — прикинувшись простачком, спросил Сутормин.

За эту наглую выходку Сутормин побывал у командира взвода.

Новичок оказался малым веселым, общительным. Во время перерывов занимал солдат побасенками и анекдотами, которых знал несчетно и, главное, складно рассказывал. Зато к учебе он относился так, будто отбывал повинность, а на занятиях по строевой подготовке вскоре опять «отличился».

Накануне ночью землю схватило морозом, деревья покрылись толстым слоем инея, ворсистого, как необтертая солдатская шинель. Снег скрипел, будто новые кирзовые сапоги. Стыли ноги и руки, кололо щеки.

Бригинец, прямой, не согнутый стужей, хотя страдал от нее не меньше подчиненных, объявил тему занятий и стал показывать строевые приемы. Повернувшись к строю спиной, он услыхал ворчливый голос Сутормина:

— И кому все это надо?

Бригинец резко повернулся:

— Должны бы знать, не первый день в армии.

— То-то и оно, — ответил Сутормин.

— Рядовой Сутормин, выйдите из строя, — скомандовал Бригинец. Сутормин повиновался. Бригинец заставил его проделать в медленном темпе повороты на месте. Солдат выполнил приказание по-медвежьи, и видно было — умышленно.

Бригинец язвительно заметил:

— Ну и как, по-вашему?

Он ожидал от Сутормина покаяния. Но тот легко вывернулся из положения:

— Пятки примерзают, товарищ сержант, никак не оторвешь при поворотах. Будь весна — я бы…

— Я бы, мы бы… Вы сейчас покажите! — резко отпарировал сержант.

Когда Бригинец делал разбор занятий, Сутормин на вопрос, почему у него получается хуже всех, буркнул:

— Таланта в ногах нет.

— Ото ж говорю: это тебе не баранку крутить, — подкузьмил Сутормина Ващенко. Они стояли рядом.

Сутормин зарумянился, как сидевший на ветке снегирь, и надулся. Но, как убедился Бригинец, ненадолго. Уже вечером в казарме он рассказывал солдатам:

— Так вот, послали моего дружка на гарнизонный смотр сачков. Чего смеетесь? Был такой однажды. Газета даже писала. Пришел. А над сачкодромом — треск страшенный.

— Отчего? — наивно спросил один из слушателей.

Сутормин с нарочитым удивлением ответил:

— Как отчего? Зевают. А скулы не смазаны, трещат.

В ответ раздался дружный смех. Бригинец тоже сдержанно засмеялся. Ему понравилось веселое вранье Сутормина. Кто-то опять спросил:

— Чего ждали-то эти сачки?

— Угощения.

Снова смех.

— Дождались?

— Слушайте. Стоят они час. Стоят два. Нескольких в санчасть увезли: скулы свернули. Вдруг видят: «маз» с прицепом жмет. Подкатил, остановился. А в кузовах уголь. Тонн десять. Сачки в панику: разгружать заставят. Тогда старшина и говорит: «Сачки, кто не хочет работать — два шага вперед». Все мигом раз-два — и готово. И только один ни с места. Старшина к нему: «А ты почему остался?» — «Так ведь еще два шага надо делать…»

Ващенко, смеясь, заметил:

— Скажи, Грицько, то ты, мабуть, был?

— Если бы я, вы бы меня здесь не видели.

— Почему?

— Потому что тот сачок и поныне там.

Бригинец, посмеявшись вместе со всеми, тут же предложил Сутормину принять участие в художественной самодеятельности. Сутормин отчужденно глянул на Бригинца.

— Это вы, товарищ сержант, чтобы меня перевоспитать?

Бригинец вспыхнул:

— При чем тут перевоспитание?

— Бросьте, будто не знаю — сам таким был!

— Коль был и все понимаешь, нечего простачком прикидываться, — резко сказал Бригинец, перейдя на ты.

— А я не прикидываюсь. Какой есть… — надменно ответил Сутормин.

— Ну и плохо! Теперь вижу: не зря разжаловали.

Сутормин хотел ответить по достоинству, но все нужные слова будто смыло кровью, схлынувшей с лица. Он сжал челюсти, глотнул:

— Поглядел бы я, как вы… если бы у вас так перед строем ножницами чик лычки с погон!..

У Бригинца родилась догадка: нерадивостью Сутормин, как пластырем, прикрывает душевную рану.

Яков решил: надо подождать, пока Сутормин переболеет и поймет, что доброе имя можно вернуть лишь добрыми делами. Однако Сутормин на занятиях все еще скучал и оживлялся лишь во время перекуров.

— Никогда не спеши выполнить приказание: за этим последует его отмена, — услыхал раз от него Бригинец и сделал замечание.

— Уж и пошутить нельзя, — обиделся остряк.

— Смотря когда и как…

А через несколько дней солдат Мурашкин, задорно остроносый, с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами, опасливо стрельнул глазами по сторонам и с таинственным видом сообщил командиру отделения, что Сутормин ему не нравится. Бригинец спросил почему. Мурашкин ответил:

— Мало того, что он отделение подводит, так еще про вас говорит. Я слыхал, как он Ващенке…

Яков не переносил наушничества — и когда был мальчишкой, и когда стал учителем — и обрывал ябед на полуслове. Но на этот раз заколебался. И вот почему.

Перед началом учебного года Мурашкин получил из дому письмо: мать выписали из больницы, врачи уже не могут помочь ей. Еще до ухода в армию ему стало известно, что у нее рак. От больной это скрывали, хотя дни ее были сочтены. Мурашкин рассказал товарищам, и когда они, сочувствуя, стали обнадеживать его («может, все обойдется»), он покачал головой и грустно сказал:

— Нет, мама не доживет даже до моего возвращения.

После этого он о матери больше не говорил и внешне, как все, был бодр и жизнерадостен. Мрачнел лишь, когда получал от сестры письма.