— Ну, прощайте! Не обижайтесь на нас. Лизка ведь взбалмошная, на нее никто не угодит… И чего она вскипятилась! Ну, прощевайте! Пойдем, Коля.
Еще не отскрипел за окнами снег, как Пантелеевна схватила на кухне ухват и кинулась на сына.
— Ты это что, паршивец, делаешь? Я вот как начну тебя понужать, так небо с овчинку покажется! Так отлуплю, что навек запомнишь.
— В чем дело, мама? — недоумевал Сергей.
— Разве так встречают гостей? На-ко, к нему пришла барышня, поискать надо такую! Не девка, а золото, а ты как с ней обратился? Одевайся сейчас же и проводи до дому, если не хочешь, чтобы я об тебя ухват обломала. Ишь ты, какой гордый! До каких ты пор в холостяках ходить будешь? Я умру, так на кого тебя оставлю? Невеста сама в дом пришла, а он, гляди-ко, нос от нее воротит.
— А что я должен был делать, мама?
— Ухаживать надо было за девушкой. Она вон как ласково на тебя глядела, рядышком с тобой села, а ты убежал. У меня ведь сердце — вещун. Как только увидела ее, меня ровно кольнуло под сердцем, сразу подумала: «Вот судьба моего Сергея»… Одевайся сейчас же, догоняй и проводи до дому.
— Но, мама…
— Не рассусоливай у меня! Живо! А догонишь — извинись!
— А если я вообще не хочу жениться? Вот уж какая ты, мама…
— Я тоже не думала замуж, да вышла… Ну иди, иди с богом!
Сергей нехотя взялся за шапку.
35
Опираясь плечом об угол дома, где помещался красный уголок, Григорий Синько стоял на одной ноге, а пяткой другой ноги медленно, нехотя, выбивал ямину в снегу. Когда ему это занятие надоело, он начал легонько насвистывать, поглядывая из стороны в сторону. На улице давно уже стемнело, в окнах общежитий горели яркие огни, а в некоторых домиках новинцев огни уже погасли, люди легли спать.
Увидев человека, проходящего мимо, он спросил:
— Дядько, скилько время?
— За девять перевалило, — ответил прохожий.
«А де ж Панька?» — подумал Синько, поглядывая на освещенное крыльцо и на окна женского общежития.
И он медленно стал ходить взад-вперед перед домом. Никогда еще Панька не опаздывала на свидание, всегда являлась в назначенное место раньше и ждала, а тут… У него уже ноги в ботинках стали зябнуть. Может, Панька спит, а подружки не разбудили ее? Синько направился к общежитию, заглянул в окно. В щелочку между подоконником и занавеской увидел у дальней стены пустые, аккуратно заправленные кровати Пани и Лизы. Значит, не спит Панька! У стола, собравшись в кружок, девушки пели под гитару. Однако и здесь не было Пани.
В общежитие зайти, спросить про Паньку, у него не хватило смелости. Некоторые девчата на него сильно злы, еще чего доброго — насмеются, вытолкают в шею, закидают снегом.
Сгорбившись, засунув кисти рук в обтрепанные рукава стеженки, он побрел к столярной мастерской.
На краю поселка под высокими кронами сосен стоял приземистый с односкатной крышей дом. На фасаде его было всего два квадратных окна, расположенных чуть ли не вровень с землей, да дверь с двумя створками, как в гараже. С чердака, из-под крыши, торчали концы досок, брусьев, обстроганных березовых жердей. Из окон на снег падал яркий свет, расстилаясь клетчатыми ковровыми дорожками. По одной из этих дорожек подошел к дому Синько, постучал в калитку.
— Кто? — послышалось из-за двери.
— Видкрый, тетя Хрося, то я, Синько.
Калитку открыла высокая сухощавая женщина с загорелым, точно задубевшим лицом, по которому трудно было определить возраст: ей можно было дать и сорок лет и пятьдесят.
— Паньки у вас нема, тетя Хрося? — спросил Синько, направляясь вслед за женщиной в глубь помещения.
— Она забегала сюда, велела тебе сказать, что пошла с Медниковой в Сотый квартал.
— В Сотый квартал? — удивился парень. — Чого вона там не бачила?
Тетя Фрося, сторожиха столярной мастерской, ничего не ответила, села на табуретку возле очага. Григорий сел на круглый сосновый чурбачок против устья очага, ноги поставил на кирпичи перед заслонкой.
— Озябли? — спросила тетя Фрося, сочувственно глядя на его обледеневшие ботинки.
— Дюже захолодали, — сознался парень.
В жарко натопленном помещении сильно пахло сосной и пихтой, ярко светила большая электрическая лампа. В дальних углах мастерской под низким потолком, под полатями, на которых сушились различные поделочные заготовки, был полумрак. На стенах вокруг верстаков рядом с ножовками и лучковыми пилами висели нарисованные Григорием красочные картины и портрет тети Фроси, сурово поглядывающей из-под нахмуренных бровей.
— Может быть, ты голоден, Григорий? — спросила сторожиха. — Может, картошки тебе сварить?
Синько сглотнул слюну, вдруг заполнившую рот. Если бы пришла на свиданье Панька, она принесла бы ему пирожков, купленных в столовой. Он положил бы пирожки вот на эту раскаленную плиту, они бы поджарились и захрустели на зубах… Но Синько сказал:
— Ни, тетя Хрося, я сытый… Согрею ноги и пиду до общежития.
Сторожихи он боялся. Тетя Фрося ни разу на него не крикнула, не обругала, а он все же робел перед нею, даже больше, чем перед Харитоном Богдановым. Тот сведет брови, сверкнет белками — аж дрожь по коже пойдет. А тетя Фрося, наоборот, всегда с ним ласкова, добра, а почему-то боязно глядеть ей в глаза. А глаза у тети Фроси серые, ясные, но будто с колючками, так и цепляются за душу.
— Куда тебе спешить? Посиди, — говорит она. — Может, Паня скоро вернется из Сотого квартала, забежит сюда.
— И чого ей надо в том Сотом квартале?
— Пошла — значит, дело есть. Зря люди не станут ноги маять. А что, Григорий, ты все еще не приловчился работать в делянке? — спросила вдруг тетя Фрося.
— Ни, — потупясь, ответил Синько.
— Как же это так плошаешь, парень? В твои-то годы я в лесу мужиков за пояс затыкала. Выйду в лесосеку, чувствую, как у меня щеки горят, по всему телу будто огонь разливается, руки чешутся — работы просят. Иногда случится два-три дня гулять без дела, так места себе не находишь… Теперь вот работать в лесу врачи не разрешают, сын в каждом письме только и пишет: «Ты, мама, береги себя. Сердце у человека — не мотор, испортишь — новое не вставишь. Я вот скоро окончу институт, устроюсь на работу и заберу тебя к себе…» Один он у меня остался, а было три. Два сына голову сложили на войне. Кабы не сын — никого бы не послушала, не ушла из делянки сюда, мышей караулить… Скажи, Григорий, почему у тебя дело не ладится в лесосеке? Или старанья у тебя нет, или не помогают тебе? Ведь твой заработок — курам на смех. Как собираешься дальше жить? Не век же ты будешь Панькиным иждивенцем.
Синько склонился к своим ботинкам, начал их ощупывать.
— Скоробишь еще, босиком останешься, — заметила тетя Фрося. И продолжала: — Хочешь, Григорий, я пойду с тобой в лес?
Парень вдруг выпрямился, робко заглянул в глаза сторожихе.
— Зачем, тетя Хрося, в лес?
— Вместе поработаем. Я научу тебя. В лесу со сноровкой надо трудиться. На одной силе далеко не уедешь.
— Ни, тетя Хрося! Сам научусь… Я вже сдаю мастеру по пивтора-два кубометра.
— Ну, смотри. Стыдно тебе не выполнять нормы, вон ты какой здоровый. Твоя жизнь, Григорий, вся впереди. От труда никуда не уйдешь, не скроешься. А станешь скрываться — от счастья убежишь.
— Якое в лесу счастье? Тут видмеди счастливы.
— Счастье везде, где живет человек, надо его только найти.
Посидев у очага, поморгав в смущении глазами перед тетей Фросей, Синько распрощался и ушел — сказал, что пойдет «до дому, до общежития», а сам вышел на дорогу, что ведет в Сотый квартал, и стал дожидаться Паньку. Зайдет далеко в лес, постоит, послушает и возвращается в поселок. Постоит на окраине его и снова идет по глухой, безлюдной дороге в лес, стоит, слушает, всматривается в узкий просвет между ельником. А кругом тихо, кругом лес, кругом снег, вверху, над головой, высокое звездное небо и где-то в стороне одинокая луна.
С Паней он увиделся лишь на другой день. Вечером, шагая рядом с ней в столярную мастерскую, он держал в руках завернутые в бумагу еще теплые пирожки и говорил с упреком:
