— Сереженька, дай мне удилище, я буду держать, а ты возьмись за леску и подбирай ее к берегу.

Ермаков с укоризной поглядел на нее и покачал головой.

Он начал действовать более энергично и смело повел упирающегося хариуса на отмель, где неподвижно стоял Фетис Федорович и напряженно глядел в воду, следя за леской; ломаная тень от него рябилась на воде. Потом он вдруг вытянул шею, увидел темную спину рыбины и, потеряв выдержку, показал Сергею руками ее размер, явно преувеличивая, — по его выходило, что хариус попался чуть ли не метровый.

От взмаха рук рыбина кинулась обратно в омут, но в глубь не попала, а вынырнула из воды, сверкнув над ее поверхностью мясистым серебристым телом. Леска выдержала.

— Давай выводи! — закричал Фетис Федорович и глубже побрел в реку. Поймав леску, он начал подтягивать ее к себе, потом, запустив руку в воду выше локтя, схватил хариуса и, держа его за жабры, вскинул над головой.

— Есть, Сергей, есть, вот он!

Он радовался больше, чем сам рыбак.

На берегу, когда все трое стояли вокруг седого замшелого хариуса, Фетис Федорович сказал Медниковой.

— Иди, Лиза, вари уху. Мы с Сергеем придем есть. А сейчас мы с ним посекретничаем.

Проводив девушку, Березин уселся на берегу, посадил-рядом Ермакова, не спеша свернул цигарку, закурил. В раздумье посмотрел на угасающий закат, на блекнущие краски. Вода теперь была уже не красной, а бледно-розовой с темно-фиолетовой каймой у берегов. Над самой ее поверхностью стлался еле приметный парок.

— Каковы твои планы на жизнь, Сергей? — спросил Березин.

В его голосе Ермаков уловил торжественные нотки. И понял: о чем-то серьезном заговорил парторг.

— Планы у всех одни, Фетис Федорович, — ответил он.

— А именно?

— Со сплавом не подкачать: скорее закончить, и без потерь.

— Ну, а сам ты чем живешь-дышишь?

— В каком смысле, Фетис Федорович?

— А не думал ли ты насчет вступления в партию? Ну, чтобы не посторонним, быть около нее.

— Это высокая честь, Фетис Федорович!

— Скажи по совести: есть желание вступить в партию? Если еще не думал — подумай, потом скажешь.

— Я уже думал. Только меня об этом никто еще не спрашивал. А самому, вроде, неудобно напрашиваться?

— Тут я виноват, Сергей. Давно тебя знаю, но все считал за подростка. Зырянов как-то напомнил мне про тебя. Я потом закрутился в своих делах и опять про тебя забыл. Одну рекомендацию даст тебе комсомол, вторую — я. Ну, а третью — найдешь кого-нибудь из коммунистов, кто хорошо тебя знает.

— Мне Яков Тимофеевич, думаю, не откажет.

— Ну и вот! Значит, все в порядке… Теперь пойдем на стан, там уже, наверно, уха поспела.

Река протекала между крутых лесистых гор. Сплавщики шли по каменистым, покрытым крупными валунами берегам. Обе бригады, Богданова и Ермакова, шли одна против другой, зачищая с берегов застрявшие дрова, бревна, разбирая завалы, распуская заторы. Особенно трудно доставалось на порожистых участках, где лес набивался на валуны, на подводные камни. Люди нередко, оплошав, купались в холодной, ледяной воде, приходилось раскладывать костры и сушиться. Был полдень.

— Мост, мост! — взволнованно закричала Медникова, схватив Ермакова за руку. — Смотри, Сергей, железнодорожный мост! А по мосту идет поезд.

И действительно, над рекой, в просвете между гор, показался синеватый ажурный, точно сделанный из кружев, высокий мост, по которому шел поезд, будто составленный из спичечных коробок. Люди на минуту прекратили работу, стояли и смотрели туда, где конец пути.

— Пришли, пришли, подходим! — не в силах сдержать восторга, кричала Лиза.

— До него еще, до моста-то, потянешь носом, — сказал Кукаркин, насыпая в ладошку табак. — Он, этот мост, обманчивый: кажется близко, а пойдешь к нему — язык высунешь. Он кажется недалеко потому, что висит над Ульвой высоко в воздухе.

— Теперь все равно скоро придем.

— Прийти-то, как не придем! Может, завтра к вечеру будем там, как раз в канун Первого мая.

— Ты, наверно, шутишь, Кирьян Корнеевич?

— Была нужда шутить.

Медникова взялась за багор.

— Пойдемте скорее, пойдемте, — сказала она и начала отталкивать от берега покрытые пеной поленья.

К вечеру этого же дня сплавщики вышли в широкую долину, похожую на огромную чашу с пробитым боком. Над пробоиной висел мост. Левее высокой железнодорожной насыпи на бугре стоял поселок углежогов. Свет заходящего солнца падал на окна небольших домиков, и было похоже, что во всех домах занялся пожар. Сами углевыжигательные печи (здесь их называют «томительными») находились ниже, ближе к реке. Они стояли рядами, дымили, наполняя долину горьковатым смолистым запахом. Между печами, образовавшими широкую улицу, лежали горы черного искрящегося угля.

Река кончилась, исчезла под нагромоздившейся древесиной.

— Неужели хвост? — удивился Кукаркин. — В прошлые годы хвост останавливался во-он у тех трех берез, а до них, руслом, отсюда километра три будет.

— Значит, все? Конец? — спросила повеселевшая Лиза.

— Видимо, конец! — сказал пилоправ. — Намаялась, девушка? Рада-радешенька, что мученье кончилось.

— И вовсе не намаялась!

— А чего так к концу стремилась?

— Так у нас же соцобязательство! По плану мы должны были прийти сюда третьего мая, дали слово быть тут в Первый май, а пришли двадцать девятого апреля. Сэкономили: день, два, три, четыре, — она считала дни по пальцам. Потом заплясала, показывая всем четыре пальца: — Четыре, четыре, четыре… Сергей, четыре дня выиграли!

Из-за кустов показалась группа всадников. Ехали Черемных, Зырянов, представитель треста и еще какие-то лица.

— Ну, поздравляю! — спешившись, сказал директор леспромхоза. Пожал руки бригадирам, Чибисову, Березину, Кукаркину, Медниковой — всем, кто находился в кругу. — А ведь мы вас сегодня не ждали. Ждали завтра к обеду… Молодцы, молодцы! Чибисов!

— Что, Яков Тимофеевич?

— Налей всем сплавщикам по чарке.

— И вам?

— И нам.

— И этому «Коту в сапогах»? — моргнул Чибисов в сторону Морковкина.

— Налей и ему. Он намаялся, бедняга. Верхом ездить не привык, на землю сойдет и на ногах стоять не может. А с полдороги пешком шел, лошадь в поводу вел.

Спустя некоторое время сплавщики с баграми на плечах, растянувшись длинной цепочкой, пошли в поселок, в Томилки. Не доходя до поселка, построились в колонну и с песней прошли по улице в клуб, где для них были приготовлены кровати, мягкие постели, а перед клубом на полянке горел костер, поварихи готовили ужин.

Вечер и ночь были исключительно теплые. Сплавщики долго не ложились спать: пожилые сидели группами на улице, покуривали, гуторили о том, о сем; молодые с гармошкой, с балалайкой ходили по поселку, пели смеялись. А вокруг неумолчно журчали ручьи, таяли последние снега.

Наутро сплавщики крепко спали. Уже взошло солнце, а люди нежились в своих мягких постелях. И вдруг по клубу плеснулась тревога, кто-то крикнул:

— Товарищи, на запань, на запань! Канат плачет.

В один миг люди поднялись и стремглав кинулись на главную запань, на ходу надевая фуфайки, застегивая ремни. Лиза Медникова бежала рядом с Ермаковым и Кукаркиным.

— А что значит — «канат плачет»? — спрашивала она.

— А знаешь, как «денежки плачут»? — буркнул пилоправ. — И древесина наша может сплакать, все наши труды.

И побежал еще быстрее, перегоняя Харитона Богданова, бежавшего в одной бордовой рубахе, без шапки, без пояса.

— Ведь в клубе, Сергей, кричали про канат, — сказала Лиза, недовольная ответом Кукаркина. — Как может канат плакать?

— Канат, Лиза, в самом деле может плакать.

— Ну, объясни, Сергей! Я же ничего не понимаю.

— Когда на заводах делают стальные канаты, то внутрь вкладывают просмоленную пеньковую прядку. При непосильной нагрузке канат до предела напрягается, и тогда пеньковая прядка сжимается, из нее сочится смола и выступает на поверхности каната. Канат слезится, у него больше нет сил терпеть перегрузку, он готов лопнуть.