— Смотри, Григорий, если и тут станешь лодырничать, тогда уж не знаю, что с тобой делать.

— Ничего со мной не придется делать, давно бы на кухню поставили. Там я сможу…

Кругом — тайга, глушь, бездорожье. На семь-восемь месяцев лег снег, похоронил под собою землю. Человек неделями не видит солнце. Показавшись над горизонтом, оно чуть оторвется от земли, холодное и равнодушное, опишет небольшую дугу и снова спрячется. Но люди не унывают, они живут с мечтами о лете, о ясном и жарком солнце.

С наступлением зимы и длинных вечеров Нина Андреевна с увлечением взялась за общественную работу. Она была пропагандистом в кружке по изучению истории партии, лектором и беседчиком. Выступала в Чарусском клубе, в красных уголках и в общежитиях на лесоучастках. В занятиях с коммунистами и в чтении лекций для рабочих она находила большое удовлетворение. Ей радостно было сознавать, что и здесь, в чарусских лесах, где-то чуть ли не на краю света, она оказалась полезной.

В один из вечеров Николай Георгиевич вернулся домой раньше обычного. Ему нездоровилось, во всем теле чувствовался озноб. В квартире было холодно и неуютно. На столе грязная посуда, постель не заправлена. Девочки в шубах сидели на полу и кутали кукол в тряпки. Багрянцев взглянул на отрывной календарь, висевший на стене. Днем партийной учебы был вторник. Он подумал было, что жена на занятиях, но оказалось, что сегодня уже среда.

— А где мама? — спросил он девочек.

— Заходил дядя Боря, и мама ушла с ним.

— А давно он приходил?

— Давно. Еще светло было.

Николай Георгиевич посмотрел на часы. Был девятый час. Заглянув под крышку холодного котла, стоявшего на очаге, Багрянцев нахмурился и начал ходить вдоль комнаты.

Он ревновал жену к Зырянову. Замполит частенько заходил к ним, держал себя со всеми запросто. Иногда вместе отправлялись в кино, на прогулки, гостили у Якова Тимофеевича. Зырянов и Нина Андреевна всегда вели себя скромно, сдержанно, но Николай Георгиевич видел в этом лишь маскировку, считая, что его обманывают. Эта подозрительность усилилась, когда Нина Андреевна рассказала ему о вечере у замполита, где были Лиза и Паня. Тогда Багрянцев вспылил, упрекнув жену: дескать, он на работе старается, а она тут без него на вечерах гуляет. С тех пор вспышки ревности стали у него все чаще и чаще. Он стал раздражителен, придирчив, не давал покоя ни себе, ни жене. Запретил ей заходить в кабинет замполита и вообще встречаться и разговаривать с ним.

…Время шло. Часы показывали девять. А Нины Андреевны все не было. Николай Георгиевич оделся, достал из стола деньги и быстро вышел, направляясь в орсовский магазин.

Под вывеской, над дверями магазина, красноватым светом горела электрическая лампочка, снежок на крыльце казался розовым. Сторож Якуня уже вышел на свой пост, он был в тулупе, за плечом маячила берданка, а в руке деревянная пустотелая колотушка, на конце которой на ремешке болтался шарик. Старик прохаживался перед магазином и, когда замечал поблизости людей, подымал колотушку вверх, побрякивал над ухом: дескать, внимание, здесь сторож. Перед Николаем Георгиевичем он приподнял шапку и молча пропустил его в магазин.

Из магазина Багрянцев пошел не домой, а в избушку к старухе, где, бывало, они с Ошурковым наслаждались «лесной сказкой». И когда он уходил в ночь, в темноту, сторож Якуня усиленно гремел деревянной колотушкой.

Обратно Николай Георгиевич вернулся поздно. Нина Андреевна была уже дома, растопила очаг, помыла посуду, накормила и уложила детей спать. Ни словом не обмолвившись с женой, Багрянцев разделся, лег на кровать лицом к стене, зарывшись с головой в одеяло.

— Коля, что с тобой? — подошла Нина Андреевна. — Ты заболел?

— Отстань! — рявкнул он. — Шла бы ночевать-то к Зырянову.

— Коля! Как тебе не стыдно?!

— Тебе надо стыдиться, а не мне! И замолк до утра.

Она решила ночевать в медпункте на топчане.

Для Нины Андреевны наступили тяжелые дни. Она не могла отказаться от пропагандистской работы. Наперекор мужу продолжала заниматься общественными делами, вела кружок партийной учебы, выступала с лекциями, докладами, выполняла поручения Зырянова. Николай Георгиевич все это знал, видел и еще больше озлоблялся. В семье Багрянцевых поселились неприязнь, холод. Об этом они никому не жаловались. Но шила в мешке не утаишь.

Однажды, вернувшись из поездки на участок углевыжигательных печей, Нина Андреевна нашла на столе записку. Писал директор леспромхоза Черемных. Просил зайти к нему в кабинет для серьезного разговора. Слово «серьезного» было подчеркнуто. Не раздеваясь, прямо с дороги Багрянцева заспешила в контору.

Яков Тимофеевич сидел в кабинете один. Вид у него был усталый, он уже несколько дней не брился, в щетине на щеках искрилась седина.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал он, закрывая папку, лежащую перед ним. — Нина Андреевна, у вас нет желания переехать из Чаруса на другой наш лесоучасток? Например, в Моховое?

— В Моховое? С Николаем Георгиевичем?

— Да, в Моховое. Тамошнего начальника Ошуркова снимаем с работы и отдаем под суд. Есть наметка поставить вместо него вашего мужа. Фельдшера из Мохового мы перебросим в Чарус, а вас с Николаем Георгиевичем пошлем туда.

— Но ведь Ошурков, несмотря на пьянство, неплохо справлялся с работой?

— Ошурков втирал очки, а мы его не контролировали. У нас в Моховом не было зоркого партийного глаза… Там мы порекомендуем вас в парторги. Учтите, какую ответственность думаем возложить на вас. Там место глухое, люди тяжелые. Вы ведь бывали там?

— Бывала, — чуть слышно сказала Нина Андреевна, кусая губы.

— Надеемся, вы сможете навести на Моховом порядок. Хорошо подумайте с Николаем Георгиевичем об этом предложении и завтра утром скажете. Нам дорого время. Нужны срочные меры.

— Что же случилось с Ошурковым?

— Оказался жуликом. И, к сожалению, разоблачили не мы, а колхозники. Он брал с некоторых взятки, давал справки, что люди выполнили свои объемные задания и отпускал домой. Выписывал фиктивные наряды на заготовленную древесину, которая фактически стоит на корню. Надо же было ему на что-то пьянствовать. А мы верили его очковтирательским сводкам.

— И много он приписал?

— Обмер древесины в делянках и на берегах реки, куда лес подвозится для предстоящего сплава, еще не закончен. Работает комиссия… Но уже сейчас видны большие злоупотребления, приписки. Я там пробыл двое суток, разбирался в запутанных делах, две ночи не спал, но так до конца и не разобрался. Завтра вы мне дадите свой ответ, и я снова поеду туда.

— Хорошо, Яков Тимофеевич, ответ завтра будет, — сказала Нина Андреевна.

— Надеюсь, положительный? — улыбнулся Черемных.

— Да, вероятно, так, Яков Тимофеевич… Сама я уже решила, не знаю только, как отнесется к этому Николай Георгиевич.

Багрянцева, выйдя из конторы, сделала несколько шагов и чуть не упала. Прислонилась к загородке заснеженного садика, а в глазах — цветные круги, в ушах — звон. Представилась маленькая избушка с одним оконцем, с тесным проходом между русской печью и широкой деревянной кроватью… А у стола — девочка с котенком, в углу — старинные иконы, на которых изображены сухие, как мумии, святые. И снова, как тогда, Нине Андреевне стало душно. Похолодевшими пальцами она расстегнула мягкий песцовый воротник, обнажила шею.

— Ох!

— Нина Андреевна, что с вами? — в тревоге спросил вышедший вслед за нею Черемных.

— Ничего, пройдет, — с усилием проговорила Багрянцева. — У меня, видимо, малокровие. Голова закружилась.

Вскоре после этого, в воскресный день, Моховое встречало нового начальника участка. К опустевшей квартире Ошуркова, вновь побеленной, вымытой, натопленной, подъехали две кошевы.

Яков Тимофеевич и Багрянцев не успели еще выпутаться из тулупов, как вторую кошеву, в которой ехала Нина Андреевна с детьми, обступили женщины, откинули тяжелый меховой полог и начали высаживать Соню и Риту, похожих в своих заячьих дошках на белых медвежат. Однако больше всего моховских женщин интересовала сама Багрянцева, жена начальника. Какая она из себя? Видная или так себе? Почему это ее муж, Николай Георгиевич, путался тут с кержачкой Манефой? Они косили глаза на одиноко стоящую в сторонке небольшую, худенькую, черноглазую солдатскую вдову, которая, не замечая, до дыр растеребила свои шерстяные варежки и во все глаза глядела то на Багрянцева, то на его жену. А когда Нина Андреевна скинула с себя тулуп и встала, будто оратор на трибуне, красивая, гордая — среди моховичек, словно ветер по осиннику, прошел гул: