А Мохов-сын тем временем, непрерывно гудя, чтобы кого-нибудь не задавить, лихо мчался через строительную площадку, направляя машину в лес, где тоже при свете прожекторов шла валка и разделка корабельных сосен, прямых, гладких, как свечи.

Навстречу Мохову, подмигивая фарами, двигался лесовоз Антона Полуденнова. Флажок на его машине трепетал, как пламя. Вслед за знатным шофером с полными возами ехали жена и сын. А за ними с шумом-грохотом шел длинный обоз из трелевочных тракторов, образованный Алексеем Спиридоновым и его товарищами, приехавшими на лесозаготовки из деревни.

В лесосеке народу было много. На валке леса стояла лишь бригада Ермакова. Из Мохового привезли бензомоторную пилу, и Сергей, взяв к себе в помощники Лизу, отводил душу. Работа вместе с Лизой была для него наслаждением. Тяжелая пила казалась игрушечной, дерево мягким — не успеешь поднести к нему пилу, оно уже валится, ломает сучья, дрожит, а он только покрикивает: «Эй, берегись!» В этом его крике не было надобности, но в нем парень изливал свои чувства, наполнявшие его до краев. Он торжествовал, он чувствовал себя победителем: «Эй, эй!»

Когда падало дерево, Лиза стояла рядом с Ермаковым. На нее сыпались мелкие сухие сучки, прозрачные лепесточки коры, но она смотрела не на дерево, а на Сергея, на его вдохновенное лицо, на тонкий мужественный профиль, на чуть заметный трепет ноздрей.

На обрубку сучьев вышел пилоправ Кукаркин. В руках у него был старинный, восьмифунтовый топор, насаженный на длинное топорище. Появление Кирьяна Корнеевича с таким топором вызвало среди сучкорубов смех.

— Ну, что вам смешно? Ну, что смешно? — заворчал он.

— Ваш топор, Кирьян Корнеевич, давно в музей просится. За него на маскараде можно премию получить.

— «Премию, премию»!.. Что вы понимаете?

— А для чего вам понадобился такой топор? Скажите!

— Так бы и спрашивали, а то нашли над чем смеяться! — смягчаясь, заговорил Кукаркин. — Я поработаю этим топором, умаюсь, злее буду. Глядишь, скорее придумаю сучкорубную машину. Раньше этим топором рубили с корня лес и не замечали, что маялись, а когда дошло до печенок — пилу выдумали. Если работа не больно трудно дается, в мозгах у человека лень заводится, он мало думает над усовершенствованием своего труда. Лень-то нам надо на ремень.

Он достал свой желтый аптекарский пузырек и насыпал на ладошку горку табаку.

Мимо с лучковыми пилами проходили Аюп и Фатима Мингалеевы.

— Постой-ко, друг! — окликнул Кукаркин Аюпа.

Тот остановился.

— Ругать меня будешь, Аюп? Ушла твоя поперечная пила. Отдал в баню, дрова пилить.

— Ладно, отдал так. Мы ведь не работаем ей. Спасибо, Фетис Федорович учил работать лучком.

— Вот, а ты за старинку держался. Лень у тебя в мозгах была, Аюп.

— Пошто лень? Привычка был.

— А привычка рождает лень… Тоже на субботник вышел? Клуб строить будем.

— Надо ведь. Моя малайка кино бегает, каждый праздник деньги на билет даем.

Новинский клуб строился скоростным методом: как только Богданов и Шишигин положили первые бревенчатые венцы, внутри здания начали класть печи в тепляке, настилать полы, в столярной мастерской одновременно готовились переплеты окон, двери, резные наличники. Среди лесозаготовителей нашлись и плотники, и каменщики, и мастера на все руки. Народу было хоть отбавляй — пожалуй, не было ни одного трудоспособного, кто бы не пришел на стройку и не поработал.

Единственный, кто отказался пойти на стройку, это был Григорий Синько. Сколько его ни уговаривали, он только твердил свое: нет и нет. Фетис Федорович Березин встретил его на дороге, остановил запряженных в короб волов, подошел к возу:

— Чего везешь?

Синько был в хорошем настроении, веселый, раскрасневшийся. Чуть сдерживая улыбку, он сказал:

— Мясо.

— Какое же мясо? У тебя глина…

— А бачите, так зачем пытаете?

— Для чего глина?

— Печи в столовци треба перекладувать.

— А чего на субботники не ходишь? Смотри-ко, вся Новинка поднялась на стройку, а ты отлыниваешь… И что ты за человек? Ты не человек, а ихтиозавр.

— А що це таке, Хветис Хведорович?

— Животное допотопное, каких больше на свете не водится. Ты же позоришь весь наш коллектив. Ну, лентяй, это еще туда-сюда. А ты еще и попираешь священные чувства человека.

— Яки таки чувства?

— А такие. Зачем Паньку Торокину бросил? Пришла она ко мне в слезах. Она должна стать матерью. Ходил с девушкой, развлекался, а как набедокурил — дорожку к ней забыл. Теперь, говорят, с поварихой связался. День и ночь только и торчишь в столовой. Что тебе там ночами делать? Ну, чего ты молчишь да еще ухмыляешься? Что тебе весело?

— Ничего, так.

— Ох, Синько, Синько! И почему ты такой упрямый, своевольный? Никакого сладу с тобой нет.

Парень хлестнул по волам:

— Цоб, цоб!

Они медленно, враскачку, потянули воз. Фетис Федорович остался среди дороги.

— Придешь, что ли, на субботник-то?

— Ни. Не ждите!

У Березина в эти дни была уйма дел. Надо было везде успеть, во всем разобраться. Почему-то со всеми жалобами шли к нему. И дела к нему были всякие: и производственные, и бытовые. У кого что болит — идут к нему.

Фактически постройкой клуба руководил тоже Фетис Федорович. Все нити были у него в руках, все планы — в голове. Он знал, где у строителей «узкие места», чего не хватает, что потребуется сегодня, завтра, послезавтра. Еще не были возведены стены клуба, а Фетис Федорович думал уже о шторах, занавесках; через райком профсоюза леса и сплава хлопотал перед обкомом о пианино; нажимал на замполита Зырянова, чтобы тот заказал для клуба лозунги, картины, а от директора леспромхоза Черемных требовал ножную швейную машину для кружка кройки и шитья.

Вечерами на строительной площадке, где он работал со всеми: подносил кирпичи, вкатывал по слегам на срубы бревна, возил на лошади от лесопилки тес, — к нему то и дело подходили люди. Особенно не давала ему покоя жена мастера Чемерикина — тощая, как дранка, нервная и злая.

Как-то, когда Фетис Федорович только что сгрузил с подводы доски для подшивки потолков и укладывал на сани веревки, к нему подбежала жена мастера, схватила за руку.

— Айдате-ко, пойдемте-ко, посмотрите, что там делается!

— Что такое?

— Полюбуйтесь, что Чемерикин выделывает. Совсем от дому отбился, совсем меня иссушил, я ведь уже как спичка стала. Ни на одну минуточку отвернуться от него нельзя. Собрал вокруг себя девчат, сидит с ними, зубы скалит.

— Что тут такого? — удивился Березин.

— И ты туда же, старый хрыч? Потакаешь? Я вот расскажу твоей старухе, как ты с Панькой Торокиной один на один в конторе сидел. Это ведь отпетая девка, кто ее тут не знает.

— Ну, иди, иди. Не мешай работать. Мы светлое здание строим, а ты грязью его забрызгиваешь. Возьми-ка лучше себя в руки, голубушка… Ты на субботнике?

— Как раз, стану еще работать! Больно мне нужна ваша стройка. Сейчас Чемерикин по общежитиям отирается, потом его из клуба не вытащить.

— Тебя, кажется, Тамарой звать?

— Ну, Тамарой…

— Имя хорошее, а поведение никуда не годное… Садись-ка вот на сани. Поедем со мной за досками, дорогой покалякаем.

— О чем нам с тобой калякать?

— О житье-бытье. Поговорим, посоветуемся. Может быть, до чего-нибудь и договоримся. Потом я с Чемерикиным по душам потолкую, авось, и утрясем ваше семейное дело. Садись, садись, не бойся. Поможешь мне доски накладывать.

Чемерикина нехотя села на сани.

— На-ко, держи вожжи, правь, а я закурю. Беда, когда жена старше мужа. Ревности не оберешься.

Последнее воскресенье февраля на Новинке стало большим праздником. С клуба были сняты строительные леса. На новом здании на холме полыхал большой яркий флаг, а в голубоватых окнах, точно в зеркалах, купалось солнце. На улицах поселка появилось много гуляющих. Люди группами шли в клуб, осматривали его и возвращались обратно, потом долго стояли на углах, на перекрестках, у крылечек домов, с радостью поглядывая на нарядную постройку под алым полотнищем.